Католическая церковь и русское православие. Два века противостояния и диалога. - [51]

И наконец, последний вопрос религиозного характера касается положения в России поляков-католиков и украинцев-униатов, многим из которых приходится искать и защищать религиозную свободу в изгнании:

«На севере есть народы-мученики; есть целые церкви, веру которых безжалостно душат власти; в глубине ледяных пустынь Сибири тысячи голосов каждый день вопиют к небесам; на всех путях изгнания встречаются жертвы этого неумолимого преследования». Хотя в заключение Сибур и призывает молиться за войско и за императора, благословляя «французские знамена и славные штандарты наших побед», тем не менее, конечной целью он провозглашает мир, «служение миру — миру, к которому мы в первую очередь стремимся».

В напряженной обстановке войны, в том числе политической и религиозной, мнение католиков Англии — страны, непосредственно замешанной в конфликте, — не особенно отличается от позиции французов, хотя они обращаются и к поиску политических решений. Католичество в Британии занимало, по отношению к англиканскому миру, пограничное положение, а его рупором был журнал The Rambler лорда Джона Эктона, Ричарда Симпсона и будущего кардинала Генри Ньюмена. По мнению этого авторитетного издания, по сравнению с англичанами русские обладают бóльшим единством, у них больше веры и больше желания добиться победы для собственной религии. Отсюда проистекает необходимость «религиозного союза против наступления с севера холодного цезарепапизма» — союза, который должны образовать католические страны и к которому должна присоединиться Англия — и из соображений коммерческой выгоды, и для того, чтобы остановить Россию. Тем не менее сторонники подобных воззрений вынуждены были признать, что русский народ по-настоящему религиозен и что русские — «католики в душе», пребывающие в расколе как по незнанию, так и из-за вмешательства деспотического правительства, которое сделало национальную церковь своим инструментом. «Ядро (kernel) не повреждено, отравлена лишь внешняя оболочка». Поэтому в The Rambler питали иллюзии, будто одного лишь росчерка царского пера хватило бы, чтобы сделать русских «самым католическим, самым религиозным народом в Европе». Эта иллюзия возникла давно и будет иметь своих приверженцев на Западе, по крайней мере до конца XIX века.

Позицию как французского епископата, так и влиятельных кругов французского общества не могли обойти молчанием наиболее заметные русские религиозные мыслители — и миряне, и клирики. Точно такое же смешение священного и профанного, характерное для Франции времен восточного кризиса, на протяжении многих веков не было чуждо и русскому миру, где укоренилось унаследованное от Византии тесное слияние царской власти и православия. Подчинение церкви самодержавному государству, завершившееся в эпоху Петра Великого; политико-территориальный экспансионизм и расширение влияния Российской империи, поддерживаемой самой церковью, и, наконец, идеологические — или, если угодно, пропагандистские — установки, распространявшиеся усилиями славянофилов благодаря писаниям И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, Ф. И. Тютчева, И. С. Аксакова и других, а с 1858 года — и усилиями славянских благотворительных комитетов, — все это, среди прочего, должно было привести в России к духовной мобилизации.

Заняв в определенной мере зеркальную позицию, симметричную той, которую выражал французский епископат, митрополит Московский Филарет был в первых рядах тех, кто призывал к «священной» войне с неверными — католиками и мусульманами. В феврале 1854 года, обращаясь к войскам VI армейского корпуса, отправлявшегося на дунайский фронт, он просит солдат помнить, что они отправляются воевать «за благочестивейшего царя», за отечество и «Святую Церковь», против «гонителей христианства, против тех, кто осквернил святые, почитаемые земли, которые были свидетелями рождества, страстей и воскресения Христа. Победа, слава, благословение и вечное спасение принадлежат тем, кто отдает свою жизнь...» Другой архиепископ без колебаний провозгласил, что в военное время твердая вера важнее пушек. 6 декабря 1854 года по случаю тезоименитства Николая I Филарет произносит в Москве торжественную проповедь: в ней, обращаясь к образу св. Николая, митрополит бичует сынов Запада, развязавших войну против Святой Руси и «поднявших настоящую бурю разрушительных страстей, пытаясь ослабить спокойный мир восточного православия». Тем не менее, заключает митрополит, «Господь сил нас не оставил».

Однако гораздо более важным было мнение хорошо известного на Западе мыслителя и богослова А. С. Хомякова, которое благодаря его авторитету вызвали заметный резонанс и в Европе. На фоне войны — «преступной» для Англии и Франции, но «священной» для России, поскольку она сражается «для спасения братий, которые — кровь от крови нашей, которых сердце — наше сердце», в 1854 году он возмущается, в первую очередь, молчанием Рима:

«Но среди этого повсеместного позора, всех явственнее позор Рима, хотя он и пассивен; всех вопиющее, хотя он и безмолвен. Так называемый наместник Христа, воображаемый глава Христианства, который еще так недавно оглашал мир трубными звуками своей полемики по случаю неудавшегося своего похода против церквей Восточных, Папа, одним словом, не обретает в себе теперь ни голоса, ниже единого звука, внушенного милосердием, чтобы удержать народы, — своих детей духовных, свою возлюбленную паству, в ту минуту, когда они устремляются на бой против свободы Христиан. Ни слова заступничества, ни слова любви, ни слезы сострадания.