Католическая церковь и русское православие. Два века противостояния и диалога. - [48]

Что касается таинства покаяния, то обычай публичной исповеди является для Муравьева главным аргументом, чтобы продемонстрировать превосходство в этом отношении Православной церкви над Римской. На востоке исповедь происходит «перед лицом служителя церкви... дабы обнажилась совершенно совесть кающегося», в то время как на Западе верующий «укрыт от взоров... для облегчения чувства стыда» (с. 47). Однако очевидно, что когда Муравьев встает на путь полемики, а не конкретизирует сущностных различий (что было бы возможно при рассмотрении самого по себе таинства покаяния), он упускает из вида то, что сумрак исповедальни и опущенная решетка побуждают кающегося легче открыться священнику, а последнему — внимательнее разобраться в духовных проблемах исповедующегося.

Крещение у «римлян» происходит через обливание, восточные же христиане сохранили древний обряд погружения; миропомазание у последних обыкновенно преподается вместе с крещением, что позволяет сразу получить дары Святого Духа, в Римской же церкви считается более уместным совершать это таинство над детьми примерно двенадцати лет. Все эти изменения происходят из-за того, что «римляне» по «принятому ими обычаю все сокращают», иронично замечает Муравьев.

Елеопомазание больных на Западе преподается лишь людям, стоящим на пороге смерти, в то время как Восточная церковь «употребляет таинство сие как первое средство исцеления, не только душевного, но телесного, не ожидая последней минуты, по неправому толкованию римлян» (с. 53).

Наконец, целибат духовенства Муравьев отвергает, поскольку он противоречит «древним правилам»: безбрачная жизнь хотя и дает священникам «более свободы действовать в пользу церкви, если они проникнуты ревностью апостольской, но, с другой стороны, может от того пострадать нравственность» (с. 53)

Ответ о. Тапарелли д'Адзельо на все эти аргументы, отчасти чисто полемические и нелогичные, а отчасти и небезосновательные, — такие как употребление латыни или поспешное совершение «тихой» мессы, в которой почти не участвуют верующие, почему-то оказался слабым: ему не хватило аргументов, чтобы пункт за пунктом опровергнуть утверждения Муравьева. Он высказывается в основном весьма общо, — может быть, для того чтобы полемика не перешла за определенные рамки, или, скорее, потому что он решил заняться историко-богословским изложением анализом проблемы, не владея в достаточной мере материалом. Он ограничивается констатацией того, что Католическая церковь признает обычаи, требы и обряды Православной церкви, ссылаясь на недавние папские документы — от Litterae ad Orientates от 6 января 1848 года до выступления Пия IX на тайном заседании Консистории 19 декабря 1853 года. Здесь необходимо вспомнить именно о последнем документе, в котором, снова призвав отделенных православных вернуться к общению с Римом, понтифик подтверждает введенный еще его предшественниками запрет воссоединенным с католиками восточным христианам «оставлять восточный обряд, не получив на то предварительного разрешения Верховного Понтифика»: «Им было известно, что непорочная Невеста Христова отличается восхитительным разнообразием, отнюдь не мешающим единству, что Церковь не ограничена пределами какой-либо области, но объемлет все народы, все нации, все расы, которых она окормляет в единстве веры и в согласии, каким бы ни были различия в обычаях, языках и обрядах, одобренных римской Церковью, всеобщей матерью и наставницей».

С помощью этого документа Пий IX хотел подчеркнуть отличие Римской церкви от церквей православных, которые заметно отличались своими национальными особенностями, тогда как латынь является хотя и внешним, но все-таки знаком единства. Таким образом, Римская церковь, как небезосновательно заключает о. Тапарелли, опровергая Муравьева, благодаря своему великодушию ожидала по меньшей мере взаимности: «Поскольку Римская церковь, мать и наставница всех прочих церквей, не навязывает восточным христианам использование латинского языка, оставляет им свободу сохранять свои обряды, свою литургию, то не кажется ли нам, что она имеет полное право требовать себе такой же свободы, которую она предоставляет другим?» (с. 119).

Еще один вопрос, который неизвестно почему не затронул о. Тапарелли, — это богословская проблема, предмет вековых споров — догмат о filioque: он ни словом о нем не упоминает, тогда как Муравьев, ссылаясь на Tractatus de Spiritu Sancto (Трактат о Святом Духе) Феофана Прокоповича и на авторитет англиканина Уильяма Палмера, в то время испытывавшего большие симпатии к православию, целиком отвергает «римское» дополнение к символу веры, согласно которому Святой Дух исходит от Отца и от Сына (с. 54-62). Подобным же образом в пылу полемики Муравьев, интерпретируя традиционное учение Православной церкви, отказывает римскому папе не только в первенстве чести, но и в первенстве юрисдикции, которое тот превратил в «исключительное главенство» над всей церковью, а Тапарелли д'Адзельо, обращаясь к трудам отцов Латинской и Греческой церквей, подтверждает первенство римского понтифика.

Наконец, что касается проблемы Святой земли, которая стала поводом, хотя и чисто случайным, для начала восточного кризиса и Крымской войны, то и тут она продолжает оставаться «яблоком раздора». Естественно, русский писатель перекладывает вину на «западных» христиан: именно они, «под предлогом своего исключительного кафоличества», «вторглись» в восточные земли. Ответ иезуита более объективен и взвешен: хотя он и признает за Католической церковью право на владение церквами на Святой земле, но замечает, что с начала XVII века «история Святой земли — это не что иное, как череда постоянных захватов, которые совершали друг за другом греки и армяне...».