Каток на кладбище - [28]

— Так это означает, — мне сказал немедля Государь, — что твоя Марьяна по отцу считай, что княжеских кровей. Тогда спрошу я напрямую:

— Любишь ли её? Коль да, то свадьбу же давай сыграем мы скорей!

Дворянский титул я ей тотчас же присвою. И всё зависит только от тебя.

Тебя я, князь, нисколько не неволю. Тем более, наследник скоро будет у тебя.

Хочу тебя я поощрить, тебя любя!

Упал я на колени перед Государем, воскликнув (слезу от счастья я пустил, в его, реально, положение вникнув):

— Мой Государь, нет в мире и щедрей и добродетельней тебя!

— На всё согласен я, тебя любя.

— А примешь ли ты, Государь, скромное такое предложение: чтоб свадьбу мы сыграли в имении родовом, мечтая о твоём о Высочайшем посещении?

— Приеду я к тебе на свадьбу, князь, ничтоже сумняшеся, и никаких напастей не боясь!

Ну, а пока опять хочу я «освежить» твоё, реально, жизневосприятие. Пойди проспись в своих хоромах. Завтра в десять ровно жду тебя опять я.

Прощаясь с Государем, я его коленопреклоненно, искренне просил, чтоб посещение моё его гарема моей он будущей жене случайно бы не огласил.

Наутро я опять к нему в назначенное время и явился. Гудела голова, ведь я не опохмелился…

Поднёс мне чарку щедрою рукою Государь. Сказал:

— Прими, князь! То старка крепкая, и дальше ты её не старь…

Я выпил. Голова вдруг прояснела. А Государь сказал:

— Ну, хватит отдыхать! Мой князь, скорее к делу!

Тебе раскрою я глаза на многие неоценённые творения, которым ты, реально, как поэт, в далёком будущем, возможно, посвятишь стихотворения.

Тебя я посылаю в далёкие от нас шестидесятые, что веком обозначены двадцатым. Ты в пригороде города пребудешь Ленинграда. Ты вспомни — Светочка тебе была там страшно рада.

… Мой друг привёз из Польши некие пластинки: записаны те были «тьюны» на открытки, что имели также яркие картинки. Тогда впервые я услышал слово «Beatles». Почти что по-английски как соленья, или pickles. По-русски это означает маринад.

Здесь мы в свидетели не призовём менад. Хотя они и пили даже кровь в охотку. И винный сок: тогда ещё не знали водку — удар в висок!

Я вырезки с тех пор их собираю из газет. Хоть многие, уверен, их нарезали в клозет…

Из Гатчины я в 1967 году внезапно переехал в Питер. И прежних всех своих знакомств контакты словно туалетною бумагой вытер.

На день рождения в том же году мне батя мой подарок преподнёс. Не знал я в тот момент, что такое по-английски «How do you do?» Но увлечение «Beatles» прорвало меня, как будто прохватил меня понос…

Ещё раз повторяю: отец на день рождения мне сделал сказочный подарок на мою «беду». И это было в 67 году. Из Риги он привёз мне катушечный магнитофон, что «Аидас» тогда и назывался.

И первые три года он ни разу у меня не поломался. Я был первый человек в моём, пусть небольшом, но классе. И я почти героем стал, хотя ещё не понимал я музыки конечной власти.

Я жил через дорогу от моей 154 школы. И всё ещё я был заложником бездарного, дурного комсомола. Но я ещё глаза свои реально на действительность не вперил. Признаюсь честно: в это «барахло» я верил…

Но в «Beatles» веру я свою, любовь лишь Вовке Марукову и доверил.

Мы с ним «бухали», слушали магнитофон. То нашей жизни был реальный фон.

Учительница наша по английскому, что многие вопросы и за нас решала, на перемене песню «Girl» нам слушать разрешала. Не знаю, дерево какое больше я люблю: берёзу, черёмуху, дуб или клён, но в эту песню я, реально, был, есть и всегда буду влюблён…

Хотите, вам её переведу? А, впрочем, нет!

Английский сами вы учите или идите вы в п…у… Чем меньше ты английский знаешь, тем меньше ты стихи их понимаешь…

А дело в том, что не всегда поэт и сам способен объяснить, каким он мнениям подвержен и идущим «сверху» голосам…

Поскольку от рождения я сам — поэт, и очень, очень много лет уже я сочиняю и стихи и каламбуры, эпиграммы. Я — как опилки от жужжащей регулярно пилорамы!

Но для запретов мысли не было и нет! Стихотворения, поэмы, эпиграммы — мне не страшны, как безобидный водяной и детский пистолет…

Мы группу в школе создали — её солистом сам я был. Девичий «контингент» меня любил. Но я не мог преодолеть один барьер отчаянно. Любил я девушку — Ларису Верещагину. Я точно знал, что делаю я всё не так. Я слишком молод был, и значит, был мудак…

Но всё-таки не окончательный я был дебил. И после армии я на филфак английский поступил.

В те годы только музыкой я современной жил. Пускай меня ругают, но решил я для себя давно, что советская эстрада есть натуральное говно!

И ночью слушал радио я «Люксембург». Приёмник у меня такой «продвинутый» в то время был, он назывался «Фестиваль», и я его любил.

«Метёлку» я антенну сделал персонально на балконе, и чувствовал себя как гениальный сам Маркони[4]!

В киоске, что на улице Бродского, я раз в неделю польскую газету покупал. Она звалась по-польски «Штандар млодых». И я, реально, на неё запал. Ведь не имела отношения она, и это правда, к гребаному ЦК КПСС. Через неё я узнавал позиции «Тоp-20» английских и американских хит-парадных мест.

Печатались там хит-парады все в оригинале. Поляки храбрые, советские гондонные решения по боку «манали»… Ведь наш маразм был всеобъемлющ столь, что перекатной как всегда и оставалась голь…