Катькина дача, или Есть ли на свете лишний человек - [7]

 Одноглазому бобылю хотелось заплакать и поклониться этому народу в ноги, да стыдно девушек было -- засмеют, проказницы.

 Да и сам Архип был такой же, как этот народ. Когда завелась у его золотой роты летняя изба, он стал часто задумываться и, видимо, надумал что-то, но до поры до времени молчал. Один раз ребятишки застали, что он копал неподалёку от избы большую яму.

 -- Это ты что же, дедушка, делаешь?

 -- Погреб будет. Вишь, молоко ребячье киснет, а у них от того животы болят, не поспеваешь убирать за ними, да обмывать их. Надоели! Придётся этих золотых вам назад отдать.

 -- Дедушка, родненький, не надо! Нянчай ты их, как прежде. Мы тебе погреб строить поможем.

 -- Ну, помогай.

 Мигом явились из деревни лопаты, и ребятишки вместе со своим атаманом дня три рылись в земле, как кроты, и выкопали большую четвероугольную яму, а над ней Архип вывел крутую широкую крышу из жердей, хворосту и тростника. Дверь он сколотил сам.

 В другой раз он удивил всех тем, что нанял подводу и уехал вёрст за сорок в город. В эти дни и дети, и матери деревенские поняли, как нужен и дорог был им этот одноглазый, рябой и страшный человек, от которого они прежде чуть не чурались.

 Вернулся Архип из города чуть не с целым возом деревянных кадок, железных противней, каких-то толстых иголок, тоненьких бечёвок, больших деревянных ложек и всякого такого скарба.

 -- Что ты это, дедушка, торговать собрался? -- спрашивали его, когда он ехал по деревенской улице, пробираясь на Катькину дачу.

 -- А то как же? Беспременно буду, -- отвечал он. -- На работу не гожусь, за ребятами ходить зимой -- не прокормишься... Недаром же я до седых волос за прилавком торчал! Вот истратил на этот товар чуть не последний свой грош -- ведь его здесь на целых десять целковых! А он меня теперь кормить должен.

 Не очень обрадовала эта весть о новой лавке деревенских хозяек -- прошло, значит, их спокойствие за ребятишек! Но Архип был человек вольный, ни у кого ничего не брал, ни у кого не нанимался, и укорять его никто не мог.

 Однако Архип лавки всё не открывал, товар свой бережно сложил в Катькиной даче, ребят на день принимал, как и прежде, и только всё усердно читал несколько книжек, которые привез из города.

 Один раз сидел он так один возле плетенька своей золотой роты и то читал, то любовно поглядывал, как Катька и ещё один мальчишка, цепляясь за кольчики плетенька, силились становиться на ноги.

 Вдруг его кто-то тихо и робко окликнул. Он оглянулся. Стоит перед ним худенькая, бледненькая бабёнка с ребёнком на руках и смотрит на него так молитвенно и несмело! Он знал её. То была Дуняша, дочь одного мужика из ближней деревни. Никто не знал, как и когда случился с ней грех такой, что завёлся у ней этот ребёнок. Отец не захотел стерпеть такого срама, избил её до полусмерти и выгнал из дома. Она ни на кого не жаловалась, ни кого не винила и покорно ушла и скиталась с ребёнком, где Бог приведёт. Так никто никогда и не узнал человека, который был причиной её несчастья. Тягостно жилось этой Дуняше среди тёмного народа; мужчины над ней безжалостно смеялись, а женщины, словно силясь выместить на ней свои собственные грехи, гнали её всячески. А если в иной и заговаривала жалость, и она давала несчастной какую-нибудь тряпку для ребёнка или кусок хлеба, то считала святым делом говорить Дуняше длинные вразумительные речи, точно будто эта забитая и измученная женщина собиралась опять впасть в тот же грех. А у ней от тех доброхотных речей сердце ныло ещё больше, чем от голода, бесприютности и попрёков! Архип видел раза два, как она робко бродила по улицам деревни, побираясь Христовым именем. Соседки сказывали ему, кто она такая.

 -- Что ты, болезная? Что тебе? -- спросил он как мог приветливее.

 -- Да вот дедушка, -- начала она тихо и несмело, -- хочу сходить под город... на работу проситься... Там меня никто не знает... Да слаба я что-то стала, а Анюта моя все растёт да тяжелей становится... я насилу её и до тебя-то дотащила... Как я с ней далеко пойду?.. А слышала я, что ты до ребят охоч. Вот я и...

 Она заплакала навзрыд, а Архип смотрел на неё своим единственным глазом. Тело едва прикрыто лохмотьем, сквозь синеватую кожу виднеются белые кости, ноги в грязи и в крови, тонкие, как голая кость, руки едва держат здоровенькую, загорелую девчонку, а та не понимает материнского горя, не понимает, почему так вздрагивает и бьётся её слабое тело. Не нравится ей, зачем мать глаза закрыла и низко понурила свою несчастную голову. Она силится поднять её, силится раскрыть ручонками глаза, кряхтит и лепечет: "М-м-а, м-м-а".

 -- Ну, вот что, Дуняша, о деле твоём поговорим после, а теперь сажай свою Анюту в плетень к моей золотой роте, да давай сначала обедать. Я что-то есть захотел. А дело не волк, в лес не убежит.

 Пока Дуняша усаживала свою девочку, он достал из погреба хлеба, молока и яиц, и завязалась у них длинная задушевная беседа. И вызнал за эту беседу Архип, что женщина эта кроткая, грех свой понимает хорошо, кается в нем, но ребёнка любит, и нет в тихой душе её злобы ни против того, кто её обездолил, ни против людей, которые гнали и мучили её. И ещё жальче ему её стало.