Кастро Алвес - [33]

Как Арион на челне быстроходном,

Певец младой, ты мчишься по волнам.

И если эта война — война новой, американской Греции, то новый Байрон должен быть ее солдатом и ее поэтом:

Для новой Греции ты Байрон новый.

Театр рукоплещет. Это взрыв всех патриотических чувств. И никто уже не знает, кто подлинный герой этого праздника. То ли уезжающий поэт, то ли тот, кто сказал ему эти прощальные слова. Им аплодируют обоим. Овации по адресу Масиэла Пиньейро столь же горячи, как и по адресу Кастро Алвеса. Оба они молоды и красивы, смелы и горячи. Многие девушки плачут, все мужчины взволнованы, некоторые старики кричат «ура». Так было, подруга, в тот вечер в театре Санта-Изабел.

Но поэт, подруга, умел не только воодушевлять. Он умел и воодушевляться. Он был не только поэт, но и борец. В этом, 1866 году, едва прибыв в Ресифе, он вместе с Руем Барбозой, в то время первокурсником, и некоторыми другими студентами организовывает аболиционистское общество для пропаганды всеми способами идеи освобождения негров — в газетах, с трибун, на митингах. Более того, он предоставляет убежище беглым неграм и устраивает их судьбу, поскольку в то время их уже так много, что, пожалуй, можно было бы организовать новый Палмарес^{52}.

Ресифе начала 1866 года увидел первое из значительных аболиционистских обществ, а затем они стали возникать одно за другим. Это первое появилось на улице Богадельни. Во главе его стал Кастро Алвес, вместе с ним Руй Барбоза, Аугусто Гимараэнс, Регейра да Коста и некоторые другие. Одной поэзии было уже недостаточно, требовалось действие. И поэт выходит на улицу, чтобы бороться за ликвидацию рабства. Дом на улице Богадельни становится убежищем беглых негров, центром деятельности общества, где выковываются слова, как холодное оружие, где вырабатываются планы, которые немедленно принесли бы освобождение рабам. Кастро Алвес ведет бурную деятельность, он организует собрания, выступает на факультете права, объединяет симпатизирующих аболиционистскому делу людей — словом, проявляет себя страстным поборником прав негритянской расы. В этом году он фактически больше аболиционистский агитатор, чем поэт. Он не мог, моя негритянка, увлекаться какой-либо идеей, не отдаваясь ей целиком. Он не отделял свою жизнь от своей деятельности.

В то время с Кастро Алвесом уже была Эужения Камара. Давно она была в его сердце, и он писал для нее стихи. Еще почти мальчиком он впервые увидел ее на сцене в Ресифе. Потом она вернулась из триумфального турне по стране и привезла с собой книгу стихов, которую напечатала в Форталезе; в ней наряду с ее посредственными произведениями были стихотворения, которые ей посвятили известные поэты юга и севера^{53}. Уже восемь лет как она живет в Бразилии. Португалка, она начала артистическую карьеру у себя на родине, с успехом дебютировав в 1852 году в театре «Жиназио» в Лиссабоне. Затем приехала в Бразилию, сошлась здесь с Фуртадо Коэльо, пожалуй самым известным артистом того времени, и родила от него дочь. Гастролировала по стране, сделалась музой поэтов, пользовалась потрясающим успехом у публики. Но никто еще не занял прочного места в ее сердце, никто не завоевал его. Ее связи всегда основывались на какой-либо заинтересованности; то это был актер, который мог оказаться ей полезным, то состоятельный человек, который мог дать ей роскошь, как, например, Вериссимо Шавес, у которого ее отнял Кастро Алвес.

Она полюбила поэта, моя негритянка, с того вечера, о котором я тебе рассказывал, когда он увидел ее в театре. Тогда он даже не мог мечтать о ней, он, ничем не примечательный студент подготовительного отделения, без имени, без денег, никому не известный и совсем еще молодой. Но он полюбил ее. В объятиях ли Идалины, в интрижках ли с Эстер и Сими, в случайной ли встрече с какой-либо женщиной — повсюду он видел Эужению, излучающую красоту и окруженную ореолом славы, Эужению, которую судьба предназначила ему. В 1865 году он начал создавать себе имя, и она по-прежнему не выходила у него из головы. Он посвящал ей стихи, хотя даже не был с нею знаком. Он сблизился с театральными кругами, но она продолжала оставаться для него недоступной — вплоть до самого 1866 года, когда знакомится с поэтом, ставшим в свои восемнадцать лет одним из красивейших мужчин своего времени.

Девушки не в силах были перед ним устоять. Да и как можно было противиться исходившему от него очарованию, той романтической и чувственной силе, которую излучал этот поэт народа и поэт любви? Они простирали к нему руки, и все, что они хотели, это чтобы он увел их с собой и чтобы от встречи остались стихи, которые он обычно писал своим возлюбленным. Но с кем бы он ни встречался, в его глазах неотступно стоял образ Эужении, он любил Эужению, ему нужна была Эужения. Не устояла и она. С одной стороны, Вериссимо Шавес, деньги и комфорт, роскошь и элегантность, с другой — Кастро Алвес, любовь и поэзия. Но было в глазах его волшебство и такая сила в стихах, которые он ей посвящал, что она последовала за ним. Я уже говорил тебе, подруга, что женщины издалека распознают гения, они это чувствуют и бросают все, чтобы следовать за ним. Он был восемнадцатилетним юношей и приобрел лишь некоторую славу в студенческих кругах, однако она сумела предугадать, что он в те немногие годы, что ему осталось жить, завоюет во всей Америке известность как первый из ее поэтов, как самый благородный из ее революционеров. Когда он появился в ее уборной с цветами в руках, с улыбкой на устах, с комплиментами и стихами и попросил ее уйти с ним от всех, она не смогла противиться. Жизнь по временам красива, но, подруга, чаще она монотонна. Однако рядом с ним, моя негритянка, скуке не было места. Все дни — счастье, каждый момент — мечта, созидание, освобождение. Он, как солнце, которое освещает все, что находится вокруг. Все будничное при его приближении преображается, возникает новое, красивое. С ним жизнь стоила того, чтобы жить; она становилась увлекательным, манящим приключением.