Кассандра - [43]

Тишина вокруг. Тишина во мне. Как здесь. Как сейчас.

Отец сказал еще, что я не только должна согласиться с планами, которые они обсуждают, но и обещать молчать о них, а когда они будут осуществлены, защищать перед каждым.

Вот и наступил час, которого я так боялась. Наступил неожиданно. Неподготовленной я не была — вот почему мне было особенно тяжко. Стремительно, со зловещей трезвостью я взвесила все и поняла: право, может быть, на их стороне. Что значит — право на их стороне? Что ни право Поликсены, ни мое право не принимаются в расчет, потому что долг умертвить нашего злейшего врага поглотил право? А Поликсена? Она, без сомнения, шла к гибели. С ней все было уже кончено.

— Ну, Кассандра. Ты ведь разумна, правда?

— Я сказала: нет.

— Ты не согласна?

— Нет.

— Но ты будешь молчать.

— Нет, — сказала я.

Гекуба в страхе схватила меня за руку. Она знала, что сейчас последует, я тоже.

Царь сказал: «Возьмите ее».

Снова руки хватают меня, не слишком жесткие, их столько, сколько нужно, чтобы увести меня. Мужские руки. Ни спасительного обморока, ни видений. Выходя, я оглянулась, и мой взгляд упал на брата Париса. Он вовсе не хотел быть виноватым, но что он мог поделать? Разве его ошибка с Еленой не отдала его навсегда им в руки. Слаб ты, брат, слаб. Безвольный человек. Всегда ты жаждешь всеобщего согласия. Погляди на себя в зеркало. Последним своим взглядом я словно пронзила его насквозь, и он сам себя тоже, но вынести этого он не смог. Поспешнее, чем кто-нибудь другой, двигался он к безумию, которого уже нельзя было остановить. Как победитель Ахилла, он, надутый и чванный, должен был показаться народу и войску. Парис, наш герой! Это не уменьшало его презрения к себе самому, оно было неизлечимо.

Меня в полной тишине и темноте отвели к месту, которое всегда казалось мне жутким и угрожающим: «могила героев» — так называли его мы детьми, здесь проверяли наше мужество. Оно лежало в выдающейся вперед заброшенной части крепости, вплотную к стене. Когда мой слух невероятно обострялся, я слышала, как мимо проходила стража. Никто не знал, что я сижу здесь внизу, никто, кроме доверенных людей Эвмела, притащивших меня сюда (среди них был и красавец Андрон), и двух непотребных женщин, приносивших мне еду. Таких, как они, я в Трое никогда не встречала. С самого дна жизни, куда опускаются те, кто признал себя побежденным ею, их извлекли нарочно для меня. Сначала я подумала, что это ужесточение наказания, и даже поймала себя на бесполезной мысли: «Если бы отец знал...» Пока голос рассудка не спросил меня язвительно: «Что тогда? Выпустили бы меня? Прислали бы других прислужниц? Давали бы еду получше?» Нет.

Беспрерывно, с первой минуты, я трудилась над ивовым плетеньем, устилавшим круглое пространство, посреди которого я еле могла стоять. Как и сейчас, я нашла там свободную тонкую веточку, потянула ее — мне это стоило, может быть, часов, даже дней — и вытащила ее из плетенья, так же как и теперь, вот уже больше часа (ивовая плетенка, на которой я сижу сейчас, поновее, и прутья здесь не такие гнилые и заплесневелые) вытягиваю ее понемножку, чтобы вытянуть совсем. Какой бы длины она ни оказалась. Я делаю это с таким прилежанием, словно от этого зависит моя жизнь. Сначала, пока я еще была оглушена и бесчувственна (со мной так поступить не могут, со мной — нет, только не отец), я чувствовала себя заживо погребенной. Я не могла понять, где я. Я слышала, как дыру, через которую меня сюда втолкнули, тщательно замуровали. Страшная вонь охватила меня. Где же я?.. Сколько времени нужно человеку, чтобы умереть с голоду? Я ползала в пыли, не в пыли, в отвратительном гнилье. Сосуд, в который меня поместили, был круглый, изнутри выложенный плетеньем. Сюда не проникало ни лучика света — а ведь, пожалуй, уже прошел день, ночь и еще день, — этот сосуд, надо полагать, облеплен снаружи толстым слоем глины. Так я подумала и оказалась права. Под конец я наткнулась на кости и теперь знала, где я нахожусь. Кто-то тихонько постанывал: только не потерять рассудок, теперь нельзя... Голос был мой.

Я не потеряла рассудок.

Спустя долгое время кто-то заскребся у стенки. Дверца — видеть я ничего не видела и обнаружила ее с трудом — открывалась у самой земли. Миску, всунутую внутрь, я нечаянно перевернула, пытаясь нащупать ее, и пролила воду! Потом получила овсяную лепешку. И вдобавок грязное визгливое ворчание одной из женщин, приставленных ко мне.

Это преисподняя. Но ведь меня еще не погребли. И умру я не от голода. Неужто я разочарована?

Но ведь достаточно отказываться от еды.

Это было бы не так уж трудно. Может быть, от меня как раз этого и ждут. Через несколько дней я начала есть. В долгие промежутки времени — я почти не спала — я тянула, дергала, гнула, теребила, тащила веточку ивы из плетенья. А что-то, что было сильнее всего, тащило меня. Много дней я думала только одно: это должно кончиться. Что именно? Я еще помню: внезапно я замерла, долго сидела, боясь шелохнуться, словно молния осветила мое сознание — это боль.

Это боль, которую, как казалось мне, я узнала. Теперь я поняла: до сих пор она едва касалась меня. Как узнаешь скалу, что погребет тебя под собой, только по силе удара, так и о потере всего, что называла именем «отец», я узнала по боли, грозившей раздавить меня. Мысль, что я могу назвать его так, что он услышит меня, подарила мне словно легкое дуновение воздуха. Ведь пройдет же он когда-нибудь мимо. Одно только ничто вечно. И на меня снова повеяло ветерком облегчения, хотя облегчение — сказано слишком сильно. Бывает боль, которая больше не причиняет боли, потому что она все. Воздух, вода, земля. Каждый глоток, каждый вдох, каждое движение. Нет, описать этого нельзя. Я никогда никому не говорила об этом. Никто и никогда не спрашивал меня.