Кащенко. Записки не сумасшедшего - [60]

Пришла зима, он теперь мотался в интернат к черту на кулички – сто километров от Москвы – раз в неделю, чтобы в интернате знали, что он жену не бросил, а за персоналом есть присмотр. Вечерами засиживался по привычке на работе, поражаясь, что не никто не обрывает телефон, что дома не ждет истерика, и предвкушая позднее возвращение к Лизе в долгую, принадлежащую только им, ночь.

Он стал снова приводить иногда домой приятелей с работы, чего не делал уже давно, потому что было стыдно за жену, у которой на лице было написано, что его друзья – мерзавцы и продадут ее мужа за понюшку табаку, особенно душа общества Вася, блондин с седеющей бородой. Это не мешало жене напиваться, ронять слезы в тарелку и тыкаться, ища сочувствия, в Васино плечо. Сейчас, выходя с мужиками из лифта, он знал, что Лиза уже накрыла стол, а в ее глазах, когда она откроет дверь, будет стоять изумление от нечаянного праздника. Он любовался тем, как старательно она смеется шуткам, как показывает всем, что счастлива, – взглядом, поминутными прикосновениями к нему, – как смущается от чуть насмешливого и такого откровенного внимания мужиков, как тянется, потупив глаза, чтобы не встретиться с ними взглядом за Васиной пепельницей, полной окурков «Данхилл».

Конечно, это была измена не жене, а всей прошлой жизни. Утратившей привлекательность, больной и постылой. Он не заметил, как пришло лето, он просыпался с Лизонькой от раннего рассвета, и даже, когда они размыкали объятья, еще было неприлично рано. Он полюбил рассказывать Лизе по утрам сказки, которые придумывал на ходу, она толкала его – как не стыдно, заснул, на самом интересном, похрапывает даже. Он просыпался, снова сжимал ее чуть полноватые бедра, зарывался в ее живот, а потом они, уже вместе, еще раз уплывали в сон, пока не наступал день.

В субботу они встали поздно, неспешно завтракали. Он поедет в интернат попозже, пусть пробки дачные рассосутся. Вернется к ночи, когда жена заснет, разбудит Лизу, расскажет ей новую сказку, которую придумает по дороге.

К жене его не пустили, врач сказал, что всю неделю она чрезмерно возбуждена, надо на время исключить все внешние раздражители, появились признаки эпилепсии. Они сидели в кабинете врача, тот выглядел усталым и раздраженным.

– Вашей жене нужны покой и стабильность. Не говорю, что выбор психиатрического интерната был ошибкой, кто может так сказать. Но мы, давайте называть вещи своими именами, лишь глушим раздражители, это дорога, если так можно выразиться, с односторонним движением. С каждым месяцем вашей жене будет только труднее справляться с внешним миром. Я склоняюсь к тому, что терапия сейчас могла бы больше помочь, чем психиатры. Нет, я даже не обсуждаю вариант, чтобы вы забрали ее домой, уже поздно, вы не справитесь, а это для нее станет невыносимым раздражителем. Но почти домашний уход и постоянное присутствие хорошего терапевта, возможно, дали бы эффект. Дозированное, ювелирное движение в сторону реальности. Сложно, очень сложно, но вы подумайте. Хотя, возможно, уже поздно… Я тоже подумаю.

Он говорил себе, возвращаясь в город, что врач просто снимает с себя ответственность, хотя никто его ни в чем не обвинит. Какая терапия? Она могла бы помочь тогда, когда жена отказывалась признать, что больна. Тем более эпилепсия… Как он будет ювелирно двигать эпилетика в сторону реальности? Они все хотят только брать и брать, и никто не хочет ему ничего давать, кроме Лизы. Он все сделал правильно. Да, настроение поганое, но у него не было жизни уже последних лет восемь, а сейчас появилась.

Пробки так и не рассосались, машина медленно ползла по Новой Риге к Москве, на Звенигородской наконец полетели, свернули на набережную, пронырнули под мостом и встали на светофоре, ожидая стрелки на разворот к дому. Он глянул на свои окна: света не было. Хотя какой свет, на город только начали наползать сумерки. Взгляд скользнул ниже, и он увидел Васю, выходящего из их подъезда. Вася сел в знакомый «ауди» – три ольги два ноля сорок шесть, шофер помигал левой стрелкой, потом правой, свернул в Проточный переулок, и машина покатила в сторону Садового.

Поднявшись в лифте, он сунул ключ в замок, открыл дверь. Лизиных обычных, радостно-торопливых, шуршащих тапочками шагов не послышалось. В квартире было уже темно, только из-под двери ванной по коридору стелилась полоска света и доносился Лизин голосок, напевавший, что «из Ливерпульской гавани, всегда по четвергам…».

Он прошел в гостиную с видом на реку, взглянул на два бокала с остатками вина, на две кофейные чашки и пепельницу, полную окурков «Данхилл». Заглянул в спальню, увидев ожидаемо неубранную постель, зацепил нечаянно ногой кружевной черный лифчик, валявшийся на полу. Положил ключ от квартиры на стол и вышел, захлопнув за собой дверь. В голове крутилось дурацкое «а лифчик просто открывался», и не было ни безысходности, ни полета, ничего не было, даже боли. Он просто проснулся и оказался в будущем, которого не было еще час назад. Почему-то он вдруг представил себе вязкую судорогу, которая скручивает тело его жены. И тонкую полоску света… Всегда по четвергам…