Кащенко. Записки не сумасшедшего - [59]

– Ты хочешь, чтобы я жил с твоей третьей бабой? – поинтересовался он.

– Пап, ты же здравомыслящий человек. Когда-то ты же должен решить, что делать с бабушкой? Стометровая квартира, между прочем, пропадает. Не где-нибудь, а на Остоженке. Звучит, конечно, дико, но какая ей разница, где лежать в постели, если она уже никогда не поднимется?

– Мать ты тоже списал со счету?

– Ты что, хочешь ее забрать? Она же парализована, сам же сказал, что… ну… ведь нет надежды, что она станет… нормальной. Сам посуди!

– Посудил уже. Все понятно, собственно, ничего другого я не ожидал.

Сын заявил, что опаздывает, и укатил на своем новеньком джипе, подаренном отцом ко второй свадьбе. Он же хлопнул полстакана виски, глуша омерзительное чувство, что не хочет ничего больше знать. Ни видеть, ни слышать, ни думать ни о жене, ни о сыне, которого он сам воспитал таким. А как его было воспитывать, когда жена его только осаживала и твердила сыну о гадкой наследственности? Он набрал Лизоньку: может, она вырвется из дому, он пришлет за ней машину?

В тот вечер и ночь они летали как никогда высоко и бесконечно. Он брал ее грубо, ставил ее на колени, а она, вцепившись в изголовье кровати, кричала, что весь мир должен слышать, как она счастлива. Он целовал собственный укус на ее смугловатой, с маленькой родинкой шее, переворачивал ее на спину, наполнял поцелуями ямку на ключице, прятал лицо в ее мягком животе, чтобы зарыться в нем от мерзости жизни, заглушить в себе все, не дающее жить. Лиза впивалась ему в спину ногтями и стонала: «Не могу, не могу больше, нет, иди, иди ко мне, я тебя не отпущу, спасу… ото всех, ты вся моя жизнь, иди…»

Очнувшись, они отправились на кухню, открыли бутылку вина. Он держал ее за загривок, она обхватила руками его живот, приговаривая, что ему надо худеть, но ей не хочется, чтобы он худел, она любит каждый кусочек его огромного, тяжелого родной тяжестью тела. Ей нужно целовать каждую складку его живота, перебирать мохнатые заросли на его груди. Пробило три. Он разбудил шофера и повез ее домой.

У подъезда ее панельного дома в Медведково сидел на лавке пьяный муж, приветствовавший их матерно. Мужа можно было бы и прибить, но он лишь слегка его пихнул, чтобы тот не дергался. Муж елозил по лавке, пытаясь встать, требовал ответа, что происходит, и тут единственно правильный, достойный их общего полета ответ пришел сам собой. Они приехали сказать мужу, что решили пожениться. Лиза пискнула было, но он шлепнул ее легонько по щеке со словами «молчи, маленький» и сообщил мужу, что эксцессов не допустит, квартира остается ему, а им надо забрать Лизины вещи и успеть еще немного поспать, пока не наступил понедельник. Хотя вещи можно и не забирать, а купить новые.

Наутро он позвонил сыну сказать, что через три месяца тот может переехать на дачу и жить там хоть с бабой, хоть с кем, а пока придется потерпеть. Не удержался и добавил: «Если хочешь, приезжай, только без своей бабы. Познакомлю тебя с моей будущей женой». Сын опешил, пустился в расспросы, вечером прикатил, опешил снова, они ужинали втроем, ему было трогательно видеть, как Лиза старается понравиться сыну. Тот, косясь на Лизу, расспрашивал о матери, а он рассказывал сыну, что матери нужен платный психиатрический интернат, лучший, где будут гарантированы уход и отсутствие психов вокруг. Надежды, что к ней вернется способность двигаться, а главное – разум, нет, значит, интернат – единственно верное решение. В первую очередь для нее самой. Забвение реальности – не мука. Мука – это несовместимость причуд ее разума с жизнью. Ему легче было говорить это сыну, чем самой Лизе, он не предавал жену, а лишь прощал сыну предательство, которое тот уже совершил.

Все затянулось, сначала он искал интернат, потом лучший дом престарелых для тещи. Оплачивать интернат, содержать сиделок и домработниц тещи и еще купить для них с Лизой новую квартиру было слишком дорого, даже для него. Конечно, с дачи он съезжал не ради сына, но жить с Лизой на даче, которую они почти три года, почти в согласии, почти с любовью обустраивали с женой, ныне живым покойником, было чересчур. Он видел, как это несправедливо по отношению к Лизе. Она ежедневно натыкается на шампуни, притирки и лосьоны жены, заполонившие все три ванных, обходит стороной шкафы с ее одеждой. Она такая деликатная, развесила с полдюжины своих вешалок, зацепив их за обшивку стены необитаемой японской комнаты, и разложила трикотаж и бельишко в коробки из ИКЕИ, стоявшие в ряд на полу. От этого его переполняло чувство вины за то, что он все откладывает начало их жизни, и казалось, что лишь она туманит по утрам брызжущую из-под сомкнутых век радость. Он гнал эту тягость от себя, искал Лизонькино тело, бормоча спросонок «мой маленький…», а Лиза, комкая простыни, прижималась к нему, смотрела на него с восторженной улыбкой, чтобы он видел, как она счастлива. Она прижимала к себе его громоздкое тело, шептала, что хочет закрыть его собой от мира, чтобы он… только так, что это – навсегда.

Продав квартиру на Остоженке, он купил трешку в доме на углу Проточного переулка, рядом с метромостом, но с видом на реку и терпимым ремонтом. Устроил Лизу в ведомственную больницу, спокойную, без ада агоний в реанимации. Он продолжал летать и знал, что это не может быть правдой, ведь люди не летают, и это, конечно сон. Но неизбежность пробуждения уже не страшила безысходностью. Когда он проснется, то просто окажется в том будущем, которого раньше у него не было.