Кащенко. Записки не сумасшедшего - [61]

Лёник

– Папа, я с тобой?

– Нет, сынок, я на гастроли. На кастрюли, как ты говоришь. Ты ведь так говоришь, да?

Игорь знал, что его слова натужны, что он смотрит на малыша, вылезшего из-за стола не так, как все эти три года. Тот мусолил обмылок персика, который дала ему Таня, кормившая его овсянкой. Он уже с полчаса отворачивался от ложки, выгибался в стульчике, а мать просила, чтобы съел еще ложечку, пыталась отобрать персик, чтобы нарезать его дольками, но он только крепче сжимал кулачок, затыкая персиком рот, чтобы не оставить шансов ложке с кашей, и мычал. Мать наконец сдалась, и он, извернувшись всем тельцем, сполз со стульчика и стоял сейчас в коридоре, глядя на отца и обсасывая обмылок липкой персиковой мякоти.

Игорь знал, что, когда вернется, ни сына, ни Тани тут уже не будет, и все смотрел на малыша, когда-то его собственного. Он так любил его – полтора года, пока ничего не знал, – а потом, когда уже знал, любил еще больше года, может быть, даже крепче, а последние полгода не понимал, как сможет изжить эту любовь.

Года три спустя, когда ему было лет шесть или семь, Лёник в последний раз спросил маму: «А где папа Игорь?» Он так и сказал «папа Игорь», потому что тогда, когда ему было лет шесть или семь, он хорошо знал, что его папа – Олег. Мама ответила: «Он уехал в Америку», и вот тут-то Лёник в последний раз вспомнил день, когда папа уезжал «на кастрюли». В том воспоминании были тоска, Лёникино бессильное желание не отпускать папу, мамино раздражение – вовсе не из-за каши, из-за чего-то другого, – и страх от того, что папа с мамой улыбались, а он знал, что это неправда. Рядом с тем воспоминанием был и другой день, когда он оказался в огромной квартире, гораздо больше их собственной. Их привез туда старый дядя на белой машине. У Лёника болело ухо, мама обмотала его противным душным платком, по квартире были разбросаны чемоданы. Старый дядя сначала сердился, что мама искала какую-то маленькую кастрюльку, а потом, когда Лёник заплакал, сел перед ним на корточки и сказал, что они с Лёником будут играть. Будто дядя – его папа, а Лёник – его сын. Лёник побежал от него по длинному коридору в самую дальнюю комнату, спрятался в угол за штору. Ему было страшно, что старый дядя его найдет, он знал, что это случится непременно и очень скоро, он слышал шаги дяди, и самым страшным был миг перед тем, как дядя тронул рукой штору, сказав весело: «А кто тут у нас сидит?» Дядя отдернул штору, и тут Лёник бросился на пол с ревом, стал изгибаться и молотить по полу ногами. Он кричал, кричал громко, потому что хотел, чтобы пришла мама, и мама прибежала и понесла его на ручках в кровать, а он все кричал. Он плакал оттого, что болело ухо, что под мышкой оказался холодный градусник, а у него был жар, но даже сильнее платка его душил ужас сна, в который он проваливался и от которого никогда не проснется. А в этом сне старый дядя всегда будет его папой. Но потом он, судя по всему, выздоровел, а папа Олег оказался вовсе не страшным. Больше Лёник о том дне ничего не помнил, а теперь он уже был большой, ему было шесть лет или даже семь, он узнал, что папа Игорь уехал в Америку, а его с собой не взял, поэтому, ползая по полу с паровозиками, которые все пытались съехать с рельсов, он решил, что, значит, Лёник ему не нужен. Ему захотелось заплакать, но он передумал – наверное, потому, что тогда, лет в шесть или семь, он уже знал, что не нужен никому, и уже умел забывать то, что не хотел помнить.

Лёник рос обычным мальчиком, умненьким, домашним, капризным, но мама его любила и все прощала, потому что он часто болел. Он был скорее грустным, чем веселым, он не любил есть, не любил лечиться, а мама то кормила его, то лечила. Он рос таким мальчиком, которых обычно называют хлюпиками. Он нравился самому себе, но знал, что мама хоть и любит его, но ей он нравится не всегда, а папе не нравится совсем. Потому что он грустный и часто болеет. От этого ощущения своей второсортности, совсем незаслуженной, несправедливой, он и грустил больше всего.

В четыре года отец поставил Лёника на лыжи, но Лёник только простужался, падал, то с вывихом пальца, то с синяком, от которого распухало все колено. Года через два папа стал возить его на плавание, но из бассейна он возвращался с простуженным горлом и лежал дня три в кровати, обмотанный маминым платком, а потом еще с неделю сопливился. Позже, в восемь, отец отдал его в теннисную секцию, откуда его исключили, когда тренер заявил отцу, что не знает, что делать с ребенком, который посреди дистанции внезапно останавливается со словами, что дальше он бежать не может, потому что его сейчас стошнит.

По вечерам отец готовил с Лёником уроки, повторяя, что тот должен научиться работать, но Лёник видел, что отцу просто нравится его мучить. Зачем он делает вид, что хочет объяснить про две трубы, вливающих воду в бассейн, и одну, из которой все выливается, зачем ему ответ, сколько воды станет в бассейне через четыре часа? Это же неправда – лить и выливать воду одновременно четыре часа подряд. И пешеход, идущий со скоростью четыре километра в час навстречу поезду, – тоже чушь и неправда, никогда они не встретятся, если пешеход не полный идиот, и зачем про это спрашивать? Понятно, что учителя мучают его, потому что им платят зарплату, но папе-то это зачем? Ясно, что он ненавидит Лёника, просто боится сказать, потому что маме это не понравится. Еще противнее было, когда отец твердил, что Лёник должен научиться думать. Вот уж этого Лёник делать совсем не хотел, потому что боялся. Он же может додуматься до чего-то такого, что все от него скрывают, и тогда он останется с тем, о чем додумался, один на один. А скрывают от него многое, это он знал всегда точно и думать об этом не желал.