Карта Творца - [7]

— Боюсь, юные двадцатилетние представительницы каталонской буржуазии тоже в этом не слишком компетентны, — заметил я.

— Одиннадцатого января мне исполнится двадцать один; с восемнадцати я помогала отцу в работе. Я изучала стенографию, знакома с бухгалтерским учетом, умею заполнять бланки, необходимые для импорта или экспорта потребительских товаров, знаю, что такое дебет и кредит, и говорю на пяти языках — английском, французском, итальянском, каталонском и испанском.

Этот перечень лишил меня дара речи.

— В тридцать первом году, когда провозгласили Республику, мой отец, дядя Эрнесто и тетя Ольга решили испортить жизнь моему дяде Хайме, чье имя нам запрещено произносить, за то, что он примкнул к Народному фронту и ввязался в какие-то политические и финансовые махинации, — продолжала она. — После упорной битвы в суде, продолжавшейся более двух с половиной лет, им удалось вышвырнуть его из семейного бизнеса, в результате чего мой дядя разорился. Оказавшись в столь плачевном положении, он вынужден был продать часы, доставшиеся ему в наследство от деда, — чтобы жить на что-то. Через полчаса по завершении этой сделки два незнакомца сильно избили его и отобрали деньги — это случилось в трехстах метрах от ювелирного магазина. Он чуть не умер. Я единственная навещала его в больнице, тайно.

По тону, каким Монтсе рассказала эту историю, можно было подумать, что избиение заказали ее отец и дядя с тетей, а вовсе не ювелир, но я предпочел промолчать.

— Кажется, синьор Тассо не из этой породы людей, — заметил я.

— И все же на всякий случай, как только получишь деньги, передай их мне, и по возможности так, чтобы никто этого не видел.

У двери книжной лавки стояла машина марки «Итала» под регистрационным номером «SMOM-60», похожая на ту, что Валье-Инклан оставил возле Сан-Пьетро-ин-Монторио перед своим возвращением в Испанию. Шофер дремал за рулем, накрыв лицо форменной фуражкой. Кажется, это был служебный автомобиль.

— Наш покупатель? Если такая машина, должно быть, он — важная птица, — предположила Монтсе.

«Важная птица» оказалась высоким худощавым молодым человеком лет тридцати, смуглым, с правильными чертами лица, выдающимся раздвоенным подбородком, с живым и дерзким взглядом темных глаз и черными, блестящими, напомаженными волосами. На нем была черная рубашка и брюки голубино-серого цвета, какие носили итальянские фашисты, и пахло от него дорогим одеколоном.

— Позвольте познакомить вас с принцем Юнио Валерио Чимой Виварини. Он — известный палеограф и очень заинтересован в приобретении вашей книги, — произнес синьор Тассо.

То, что синьор Тассо представил принца как знаменитого палеографа, выглядело столь же странным, как если бы он назвал его процветающим владельцем скотобоен. На самом деле незнакомец казался не столько особой голубых кровей, сколько членом «принчипи», ударной силы, которую фашисты использовали для подавления забастовок и антифашистских манифестаций. Впрочем, он вполне смахивал и на bullo di quartiere, дворового хулигана, жестокого и задиристого персонажа римской комедии — такие славились тем, что были готовы потерять друга, но не упустить возможность как следует дать сдачи врагу.

— Piacere[5], — проговорил молодой человек, встав по стойке смирно и громко щелкнув каблуками на тевтонский манер.

Я в жизни не видел столь смехотворной сцены. Принц-палеограф, изображающий военное приветствие посреди букинистического магазина, полного старых, пыльных книг. Муссолини был прав, когда говорил, что «вся жизнь — поза».

— Piacere, — повторила Монтсе, снимая платок.

По ее тону я понял, что потерял ее, что в очаровании мне никогда не сравниться с этим персонажем, который явился сюда как будто прямиком из итальянской оперетты. Впрочем, я также знал, что ослепить человека шармом относительно просто. Истинная трудность состоит в том, чтобы поддерживать этот свет долгое время, не повредив при этом зрение существа, которое обольщают. А Юнио явно не принадлежал к числу мужчин, способных всерьез увлечься одной женщиной (у него было столько всевозможных дел, что не хватало постоянства, необходимого для прочных отношений). Прошли месяцы, даже годы, прежде чем мы смогли полностью понять характер Юнио — человека столь сложного, что ему удавалось казаться простым. Самый жестокий и самый добрый, самый нетерпимый и умеющий понимать, как никто другой, высокомерный и смиренный, сильный и уязвимый. Как и Монтсе, он постоянно притворялся, меняя маски в зависимости от того общества, в каком оказывался; в этом обманном мире ему даже приходилось пользоваться чужими именами. С сочувствием, к которому меня обязывает теперь знание трагических обстоятельств его смерти, я должен признать, что он стал жертвой своей эпохи. Безумец, родившийся в тот момент, когда Европа сошла с ума.

Надо сказать, что, хотя в первое мгновение Юнио и похитил у меня Монтсе, опасный и недоступный мир, окружавший нашего друга, постепенно возвращал ее мне. Я был связующим звеном между ней и Юнио, и она в конце концов остановила свой взгляд на мне и приняла меня. Мне лишь предстояло подождать. Однако это произошло не в одночасье: Монтсе вернулась ко мне не сразу, а как бы по частям — так море долго, беспорядочно выбрасывает на берег обломки кораблекрушения, повинуясь законам, известным лишь глубинным течениям.