Карл Маркс на нижнем складе - [5]

Он бормотал что‑то невнятное, обращаясь к Богу, и изо всех сил старался сдержаться, чтоб не закричать, не зарыдать в голос. «Господи, за что? Господи, прости! Не взыщи строго за любовные похождения. То не со зла. За это не карают так жестоко…» Рыдает, а краем уха все прислушивается к работе стартера. (Карманов гоняет его нещадно). Стартер слабеет; тускнел и отсвет из кабины автокрана. Видно, гасла лампочка. «Господи! Да помоги ты! Услышь меня, Господи, и смилуйся. Прости, если в чем я грешен перед тобой и людьми! Избавь хотя бы от боли. Сжалься. Помилуй и сжалься!..»

А боль в ноге нарастала, поднимаясь все выше и выше, подкрадываясь к сердцу, отдаваясь острым пульсом в голове.

Рядом засопел Карманов. Теперь он вооружен слегой, подсовывает ее затесанный конец под бревно, пытается подважить. Торопится, спотыкается, матерится забористо. А бревно толстое и хорошо легло на место. Не выковырнуть. Карманову, конечно, не осилить. Поняв это, он взвыл, словно зверь. Эхо его голоса покатилось по ночным горным распадкам.

— Ты вот что, — спокойно заговорил Петр. — Ты, на верно, мотай‑ка пешком в ближайший поселок, подними людей, пусть звонят в леспромхоз, чтоб выслали сюда «скорую» и доктора.

— А ты? Как же ты, Петруха?! — слезно взмолился Карманов. — Как же я т — тебя брошу?

— А так. Я на приколе, — кривился от боли Петр. Голос у него сел, потускнел. — Мое дело швах. Буду тебя ждать, если не подохну… — Петр хотел изловчиться, взглянуть все же на свою ногу, но страшная боль снова лишила его сознания.

Когда очнулся, уже светало. Карманов, видно, ушел в поселок. Было тихо и свежо. Слева на светлеющем небосклоне выделялась ажурная стрела автокрана. «Сколько он будет ходить?» — подумал Петр про Карманова; из груди его вырвался тяжкий стон. Из глаз потекли слезы. Плакал в голос и причитал: «Ма — а-мочка…»

Забрезжил нежно — розовый рассвет. Петр изрядно настыл за ночь, его колотил мерзкий внутренний озноб. «Ну где же люди? Где Карманов? Боже, помоги мне! Мама, помоги! Услышь меня. Мне так больно! Ни о чем не прошу — только уйми мою боль! Помоги вытерпеть до прихода помощи. Я с ума схожу!..»

Он скрипел зубами и почти в беспамятстве уронил голову на шершавую и прохладную кору дерева. «Мне только вытерпеть, мама! Я больше не могу! Боль сжигает мне сердце. Сводит с ума!..»

Он. плакал, молил Бога, обращался к матери, и это как-то помогало, укрепляло его. И в какой‑то момент в душе дернулась, как первый удар сердца, и забрезжила надежда и даже как будто тень протеста мелькнула в душе: «Нет! Нет и нет! Не может быть, чтоб все так глупо!..» Он шевельнулся. Да, видно, слишком резво — страшный прострела пояснице пронизал его нестерпимой болью. Заглушив даже боль в ноге. Он впился зубами в пихтовую кору, притаился, рассматривая бессознательно сквозь ажурную стрелу автокрана зардевшуюся зорьку. Такую нежную, розовощекую, тихую и безмятежную.

Осторожно выбрал удобное положение для поясницы, так, чтоб утихомирить боль, потихоньку повернул голову, изловчился и взглянул на придавленную ногу. В свете зари видно было, как набрякли от крови старенькие джинсы. Алые капли на пихтовой коре отражали свет зари маленькими блескучими звездочками. Вид размозженной собственно 1 ной ноги в окровавленных джинсах вызвал у него приступ сухой тошноты. Он отвернулся, и в глаза ему кинулся блеск отточенного жала топора. Этот веселый блеск вызвал в душе его новый приступ отчаяния. И навел на какую‑то неясную, но страшную мысль. Стало снова нестерпимо жаль себя. И снова слезы в голос и мольбы. «Господи! Ну чем я тебя прогневил? Жил тихо, смирно. Не жадничал, не подличал. Никого не обижал, не обокрал, не убил. Так за что, Господи? Ну виноват перед женой, Ольгой. Изменял. Грешен. Каюсь. Но ведь она охамела. И потом, соблазн кругом. Прости меня, Господи, если тебе это не угодно! О многом не прошу, уйми только боль мою. Дай мне силы-терпения не сойти с ума, пока люди придут на помощь. Я буду раб твой вечный. Я буду верным супругом, а баб обходить стороной. И ты, мама, помоги мне! Помоги умилостивить Всевышнего, и я искуплю все свои грехи перед тобой. Виноват — редко писал тебе. Но это не потому, что не помню о тебе или не люблю тебя. Это я ленюсь писать. Прости. Прости и дай мне силы выдержать до прихода «скорой»…»

Петр снова глянул на поворот, из‑за которого вот — вот должна появиться машина. «Карманов! Где же ты? Что так долго? Ногу распирает. Кажется, она уже толще бревна… Все ополчилось против меня. Видно, неугоден я этому миру. Неугоден и Господу Богу. Оно и понятно: помолиться не умею. В Бога не верил, люди не дают повода, чтоб им верить. Так вот и жил между небом и землей. А потому, мама, обращаюсь к тебе. Больше, выходит, не к кбму. Нет у меня никого на земле, кроме тебя, в чье милосердие я искренне поверил бы. Никого! А как плохо, когда не к кому обратиться за милосердием! Я искренне каюсь перед тобой и перед Господом. Простите меня за мирскую шкурную суету, за бездуховность, за все недоброе, что сподобился сотворить в этой жизни по воле или невольно… Я перебираю в уме прошлое, ищу то злодеяние, за которое можно было бы так жестоко меня наказать. Ищу и не нахожу. Но все равно каюсь. Каюсь за те прегрешения, которые мог бы, или могу еще совершить, если выживу, если хватит сил перенести эту адскую боль. Каюсь за невольно причиненную боль человеку или какой животине»…