Анастасию Николаевну мучила бессонница. Почти всю ночь не спала. Но под утро ее сморило — заснула провально, крепко; прокинулась внезапно и легко, как будто и не спала. Голова ясная, в теле приятная нега, на душе покойно. Как будто и выспалась. Потянулась сладко, ощущая на теле легкий струящийся лен исподней рубашки, и притаилась, вознамерившись еще чуток соснуть. Но… не тут‑то было: в глаза льстится солнышко, обильно льющееся сквозь тонкие тюлевые занавески: на улице встает хороший день. Весна! Пора бы ей!..
Приподнявшись на локте, смотрит в сторону сестрицы Милицы. Та спит на животе, отвернувшись лицом к стенке. Чтоб не разбудить ее, тихонько встала, подошла к окну, отодвинула занавеску и отшатнулась, заслонив глаза рукой от невозможного сверкания снега. Насыпало за ночь последушков зимы.
Тишина, чистый сверкающий снег, на душе тихо и радостно.
Из‑под ладони окинула взглядом широкий монастырский двор: пусто. Только в дальнем углу, возле остатков дровяной поленницы ворочается громадный мужик — оборванец, колет дрова. Он мощно хакает — слышно даже сквозь окна, и крепко ударяет обухом по колодине. Поленья летят в разные стороны, белея на солнце свежими сколами.
Анастасия смотрит бездумно, все еще во власти неги; позевывает скучненько, прикрывая ладошкой рот. Присмотрелась нехотя. И что‑то ей показалось в мужике том. Он в длинной посконной рубахе, коротких портах, оборванных снизу, будто собаками обглоданы. И… Босой что ли?!.
Ну да! Босый на снегу. Бр — р-р! От широкой спины его валит пар. Ну мужичище!..
Тот внимательно осматривает чурку, выискивая трещину в ней. Потом, придерживая ее одной рукой, взмахивает колуном, и чурка разлетается в стороны. Если же попадается сучковатый чурбак, мужик расставляет босые ноги свои, высоко, обеими руками, вскидывает колун на длинной прямой ручке и мощно всаживает его; потом поднимает на плечо и с плеча с переворотом ударяет о колодину с выбитым «седлом». Из‑под ног у него брызжет в разные стороны снежная кашица пополам со щепками.
— Во мужик! — Анастасия ежится и вздрагивает со смешанным чувством ужаса и восторга. Оглядывается на Милицу. Та уже проснулась, нежится в пуховиках, рассыпав на подушках свои великолепные смоляные волосы. Скрипучим со сна голосом спрашивает:
— Че там?..
— Поди глянь — и ужас и восторг! Мужичище, ох!..
— Где? — Милица живо выпросталась из‑под одеяла и, путаясь в длинном подоле тонкой ночной рубашки, подбежала к окну. Понаблюдала за рубщиком, потянулась, забросив за голову тонкие руки, наставив на свет божий заостренные сосками груди свои. Зевнула широко и отмахнулась разочарованно. — Этот, што ли? Суконное рыло…
— Да ты вглядись!..
В это время от хозяйственных построек монастыря в конец двора, туда, где орудовал рубщик, мелкими шажками побежала юная монахиня, оставляя на снежном целике маленькие следы. Видно, за дровами для кухни. Увидев ее, мужик отставил колун, любуясь бегущей к нему монахиней, и, когда она приблизилась, вдруг схватил за талию и поднял высоко над собой. Подержал так, перепуганную, потом расцеловал троекратно и опустил на снег. Смеясь, сунул ей в руки охапку дров и легонько оттолкнул от себя, мол, лети, касаточка. Та побежала без оглядки, роняя поленья. А он развернулся этак осанисто и глянул из‑под ладони на окно, из которого наблюдали за ним Анастасия и Милица.
Они ойкнули разом и отшатнулись от окна. Смешливо уставились друг на дружку — попались. Мужик, видно, почувствовал, что за ним наблюдают…
Отворилась дверь и вошла настоятельница — матушка Ефросинья. Поклонилась, ласково поздравила с добрым утром, слегка удивляясь тому, что застала их у окна, как бы смущенных чем‑то. Подошла, взглянула в окно и все поняла. Кивнула за окно, пояснила с некоторым подобострастием в голосе:
— Странник. Божий человек! Из самого Ерусалима следует, — осенила себя крестом и поклонилась иконам Божией Матери и Николая Чудотворца. — Второй раз ходит туда. И все пешком да босиком. Из Тобольска сибирского. Нанялся вот на хлеб заработать. Храни тя Господи!.. — она еще раз истово перекрестилась и поклонилась за окно, где ярилось солнечное весеннее утро.
