Карельская тропка - [9]

После сырого северного осинника ельник, что стоит выше осин по скале, всегда кажется сухим и приветливым. Широкие добрые лапы, гордая стать высоченных деревьев, золотые гроздья зрелых шишек и рассерженное цоканье белок — почему-то именно таким остается для меня карельский еловый лес. Если рядом с елками близко растут рябины, то к легким прыжкам белок-огневок добавляются неугомонная стрекотня дроздов-рябинников и призывный пересвист рябчиков.

Ты поднимаешься выше по тропе, прощаешься с еловыми лапами, и тут тебя ждет еще одна удивительная встреча — встреча с карельским можжевельником…

Нигде и никогда мне не приходилось встречать такие заросли кряжистых деревьев, именно деревьев-можжевельников. Здоровенный ствол, прижатый у корней к земле, цепкие, шершавые корни, уходящие далеко в скалу, — и так от дерева к дереву, от можжевельника к можжевельнику, будто эти можжевельники нарочно посадили здесь, чтобы они своими могучими корнями стянули скалу и не дали ей никогда рассыпаться.

Заросли можжевельника пугали меня порой своими размерами, возрастом деревьев, исчисляемым веками, неприступностью и лишний раз убеждали, что ни одна пословица не родилась у народа как «красное словцо»…

Есть такая карельская пословица: «Можжевеловый кол лучше елового». Конечно, нельзя не согласиться, что жилистый можжевельник поспорит не только с елкой. Но откуда в лесу столько можжевельника, чтобы из него городить по всем карельским деревням изгороди-огороды?.. А поднимешься по Карельской тропке вверх, увидишь можжевеловый лес и поймешь, что можжевеловый кол все-таки не был для карельского крестьянина слишком большой роскошью…

Уже среди можжевельников-деревьев под ногой нет-нет да и вздрогнет упругий и седой скальный мох. Еще с десяток шагов вверх — и мох приведет тебя к низкорослым, кряжистым соснам, поднявшимся над скалой…

Когда над озером проходят тяжелые долгие шквалы, на скале после шквала всегда встретишь только что упавшие сосны. Упавшее дерево вершиной скользнуло вниз, выставив над камнем плоский и широкий выворот корня. Ни один корень недавно упавшей сосны не уходил в глубь скалы, корни все время плелись по кругу, накладывали оборот за оборотом, отходили все дальше от ствола. И порой перевитые в плоский тяжелый блин корни выглядели куда внушительнее самого низкорослого деревца. Такие корни-платформа, такая тяжелая ступня-блин и держали дерево на камне.

После упавшего дерева остается на скале широкое темно-коричневое с рыжиной сырое пятно, и будто выточенные или ровно выбитые зубилом каменотеса лежат по этому пятну большие и малые ложбинки — ложа корней. Сосна все-таки точила, долбила камень, норовя забраться поглубже. Но что делать, если дерево не успело завершить свою трудную работу. И падают при крепких ветрах сосны на скалах, падают при первом пожаре, стоит лишь огненному языку забраться под корень. Но сосны на скалах все-таки растут, поднимаются среди мха и ягодников упорные, смелые в своей борьбе с камнем и ветром витые карельские сосны…

Как-то мне привезли добрые сосновые дрова. Дрова были попилены, и мне предстояло только расколоть уже подсохшие круглячки и уложить гладкие, ровные полешки в невысокую поленницу. Колоть обычно податливые сосновые чурачки я собрался легким топором, заранее представляя, как под топором будут звонко рассыпаться с колоды золотистые, ароматные от смолы сосновые поленья. Увы, приятной и красивой работе не суждено было состояться. Мне пришлось отложить топор в сторону и взяться за тяжелый колун, чтобы хоть как-то развалить перевитые, перекрученные сосновые чураки…

Ровной, аккуратной поленницы у меня не получилось — кривые, узластые чурки неловко ложились друг на друга и совсем не походили на те сосновые дрова, которые привозят с болот и из высокоствольного леса. Мои неудобные, жилистые чураки были привезены со скалы, где еще недавно, до пожара, упрямые кряжистые сосны перевивались и перекручивались шквальными ветрами. Пожар погубил карельские сосны, и даже в конце своей трудной жизни они сумели по-своему рассказать и о камне, и о ветрах.

Я долго берег эти трудные, жилистые дрова, не палил их в плите, не варил на них ни уху, ни картошку. Лишь иногда, затапливая русскую печь, я укладывал в очаг неудобные полешки. Разгорались они медленно, но горели спокойно и долго, и у этого огня мне было всегда покойно и тепло, как бывает покойно и тепло в летний хороший день на скале над озером под невысокими карельскими соснами…

На скалах под соснами всегда весело и очень светло. Здесь устраивают свои игры белки, здесь, около медвежьих колодцев, собирается все пернатое население скалы, и именно сюда, к соснам, зимой, в глухую стужу поднимаются седые лоси, чтобы отстояться в ветра и метели от волков.

Иногда лоси заглядывают к соснам на скале еще и до зимы, и другой раз по осени приглядишься и различишь на утренней голубизне неба рядом с сосновым суком лосиные рога-лопаты.

Кроме лосей навещают сосны зимой и клесты-сосновики. Румяные рассудительные птицы своими крепкими клювами ловко потрошат сосновые шишки и негромко переговариваются. А рядом или чуть в стороне от клестов трудится белка.