Караван-сарай - [30]

– Видали бы вы детей, которых заводят эти несчастные, – добавила она, – зрелище, способное отвратить вас как от Отечества, так и от материнства!

Аббат Z внимательно слушал и казался взволнованным, даже возмущённым. Когда же его возмущение внезапно прорвалось, нам пришлось выслушать настоящую обвинительную речь:

– То, что война отвратительна, – заявил он, – думаю, доказывать не надо, а значит, и её следствия точно так же могут быть лишь омерзительными. Мне довелось повоевать, и всё время службы меня не оставляла одна мысль: покончить с собой, чтобы не быть более свидетелем этой рукотворной драмы во всей её тошнотворности; мне не хватило храбрости спустить курок – и только поэтому я сегодня жив. Как мог я стать чуть ли не пособником тех, кто заставляет людей поверить в какую-то мистику, красоту войны… Красоту безумия, скорее!

Мы переглядывались, поражённые таким всплеском. Священник слыл добрым малым, любившим вращаться в театральных кругах: актрисы были с ним любезны и считали удачной приметой, если вечером перед премьерой тот захаживал посидеть у них в гримёрке… Никто и подозревал в нём такого пыла; он же не умолкал:

– А возьмите мундиры со всеми их крестами и аксельбантами – это изобретение дурманит и пьянит почище любых наркотиков! Самый бесхитростный и чистый душой человек, стоит ему нацепить на рукав две красные или позолоченные нашивки, становится бездумным тираном. Тотчас он считает себя выше остальных, полагая себя вправе творить бесчинства без того, чтобы за такое бесправие пришлось отвечать! Какое там – его ведь покрывает сообщник, выше чином и богаче галунами, который только рад, если кто-то оказывается неправеднее его. Ей-ей, изобретение такого «превосходства», выражаемого нагромождением мишуры и побрякушек, лишь выдаёт у рода человеческого безумную тягу к доминированию. Высшая цель и высшее счастье тут – помыкать живым существом, всеми существами, чтобы в итоге поработить ближнего своего безо всякого на то права, ничем его за такое служение не поощряя, не прикладывая ни малейшего усилия самому, но лишь следуя сложившейся годами рутине вплоть до того дня, когда вас попросят на покой, а там уже ждут своего часа мстители Вермут-с-Вишнёвкой и Биттер-с-Лимончиком! Ведь признайте, если всю свою жизнь тираны пытались унизить других, на старости лет, кочуя из одного бара в другой, они с успехом оскотиниваются сами!

Меня позабавил тон этой филиппики – и в подобном месте: буржуа наверняка рассчитывали «неплохо повеселиться» у певицы! Я решил поддразнить оратора:

– А что же солдаты в траншеях? – спросил я его. – Что вы о них думаете?

– Солдаты? Бедняги бултыхаются в плохо скроенной и откровенно нелепой униформе – как глупо она выглядит рядом с ладно подогнанным позолоченным мундиром, – а если их физиономия выдаёт хоть проблеск интеллекта или намёк на характер, то высшие чины только и думают, как бы оттяпать им нос или уши, выколоть глаза, с тем чтобы утвердиться в собственном превосходстве. Но, по счастью, Государство не дремлет! Ему не улыбается платить пособия по инвалидности, так что подобной прыти оно не одобряет. Власть экономит – чтобы потом ничто не мешало сорить деньгами! Так во время войны она сорила людьми; лучше пусть полягут десятеро солдат, чем одна лошадь: людей можно просто выдернуть из строя, а за коня придётся платить; ну, а рента вдовам, сиротам и калекам – потом разберёмся…

Ушли те времена, когда надо было покупать рабов, у власть имущих сейчас этого добра хоть отбавляй, и задаром.

От милитаризма, от политики вообще с её опорой на безумие всеобщего избирательного права идёт невыносимый смрад, и ни на кого вроде бы пальцем не покажешь, а мерзавцы знай себе радуются. Я могу понять, на худой конец, если кто-то готов идти на смерть за идею, за любимого, за тех, кого боготворишь, – но умирать за Республику, какая глупость! Если с кем и надо воевать, так это с отдельными государственными деятелями, которые, что ни день, обкрадывают и облапошивают нас – с шулерами, обтяпывающими делишки под сенью Вечного огня! Да здравствует человек, по-настоящему ответственный, возносимый на вершину власти за свои достоинства; нации нужен лидер, повесим на него, если угодно, венок императора или корону царя, какая разница – собственно, каждый считает себя маленьким королём, нам ведь только и твердят: тебе всё по плечу. Равенство по разуму? Как бы не так: стоит почувствовать, что кто-то умнее тебя, и всякое равенство летит в тартарары.

В искусстве каждый хочет быть гением! У любого врача – диплом, что он лечит всё, с головы до ног. Рабочих не осталось, одни работники. И всё это плавает в жирном соусе парадных речей, от которого разит остывшим брокколи; по части любви поговорить французы догнали испанцев или итальянцев; всем известно, что от говорящих, как правило, никакой пользы! И ладно бы ещё, если бы они просто перемалывали воздух – так хоть можно о чём-то параллельно думать.

После этой тягостной тирады воцарилось всеобщее молчание; я взглянул на священника: он побледнел, на лбу выступила испарина.

– Отец мой, – обратился я к нему, – будь я судьёй, то немедля арестовал бы вас: но профессия литератора скорее приближает меня к письмоводителю, так что я могу лишь составить протокол.