Караван-сарай - [21]

– Слишком космополитичная страна, индивидуальности нечем кормиться; собственно, именно там лучше всего понимаешь: то, что мы называем искусством, осталось в прошлом; искусство ведь прежде всего – средоточие потребностей конкретной эпохи, отображение цивилизации одного народа. В день, когда народы сольются воедино, искусства не останется, и все наши произведения будут занимать разве что марсиан. По мере растворения рас и народов настанет время, когда национальным костюмом всей земли станет смокинг!

– Вы, по своему обыкновению, стремительны и бесцеремонны.

– Да нет, просто всё и так понятно. Но оставим художников в покое – в Америке, знаете ли, есть поистине выдающиеся люди.

– Быть может, но и слегка неуравновешенные тоже, как мне кажется; как и все безумцы, они руководствуются неумолимой логикой, то хотят раствориться в природе, то бросаются от неё прочь, парят в облаках – и всё равно оказываются ниже французов, одного из самых простых и разумных народов – и самых искушённых, кстати!

– Совершенно с вами согласен – может, даже слишком искушённых!

– Позвольте, друг мой, сколько раз вам доводилось утверждать обратное!

– Что вам угодно, я родом из Парижа, мать моя была француженкой – наследственность, знаете ли…

– А что, в Америке действительно так легко разбогатеть, как все говорят?

– Ох, помилуйте, на деньги мне лично наплевать! Вот уж чего как грязи! Любить и быть любимым, обзавестись хорошей машиной, ладной мебелью и красивыми картинами – вот что действительно сложно. Деньги можно всегда найти – кроме как в игорном зале, разумеется!..

– Почему же нет? Сдаётся, мне случалось видеть вас за баккарой в Каннах или блэк-джеком в Монте-Карло.

– Да, но искал я не денег, игра не имеет с ними ничего общего, это чистое наслаждение, подобно наркотикам; выкуриваешь трубок десять, ставишь луидор, потом поднимаешь ставки, чтобы не отпускало удовольствие сорвать куш или проиграться в пух и прах, – там уже нужны будут сто трубок, чтобы поймать настоящий кайф! За игровым столом, как и вокруг подноса с опием, ищешь то забвение, что они способны подарить на несколько часов. Да и потом, в карточном клубе не отпускает ощущение настоящей роскоши – где ещё найдёшь такую вышколенную прислугу! Именно за этим, думаю, и приезжает из России один из великих князей, с которым я недавно повстречался в казино: он бродил от стола к столу, не прикасаясь ни к картам, ни к жетонам – ну точно голодающий перед витриной деликатесной лавки!

Розина Отрюш и Ларенсе уже нетерпеливо ёрзали в своём углу, но Берта Бокаж накрыла мою руку своей:

– Расскажите ещё что-нибудь про американцев, меня это развлечёт.

– Позвольте привести вам поэтическую аналогию. Дерево достигает апогея развития лет за сто, так? Так вот, американцы его выращивают за 25 минут! И от своих собратьев их дерево выгодно отличается тем, что листья на нём никогда не облетают!

– ???

– Остаются неподвижными, никогда не желтеют.

– Ничего не понимаю – как это?

– Как? Да потому, что они – из пластика!

– На этот раз вы несправедливы к янки – мне придётся их защищать.

– Буду только рад: ещё раз, люблю их безмерно, поразительный народ, они во всём нас превосходят. Вы не станете отрицать, они и вас донельзя занимают: если бы мы представляли собой что-то более ценное, тогда американцы бы с нас глаз не сводили!

– Ну и глупости же вы несёте.

– Да-да, знаю, но порой и это к месту.

Берта Бокаж мягко распрощалась со мной:

– Милый друг, не буду вас задерживать – Ларенсе мне этого не простит, не говоря уже о вашей юной спутнице; идите же к ним, и если будете в Америке, привезите мне цветок с вашего целлулоидного дерева.

Ларенсе уже вовсю декламировал, Розина, казалось, была им зачарована; когда я уселся на своё место, романист продолжал, не прерываясь: он настолько привык читать посреди окружающего шума, что оглушительный гвалт, поднятый в тот момент оркестром, его вроде бы ничуть не тревожил.

Я ничего не слышал до самого конца степа, и лишь с последним тактом до меня долетели его слова.

Смеющийся радостный Прованс распускается под солнцем; деревеньки его нанизаны ожерельем драгоценных камней вкруг синего моря, от которого он по благоухающим тимьяном тропинкам сбегает к подножью гор Изер: глаза Прованса полны тоской и скукой, точно меланхолические дни юной красавицы.

Он перелистнул несколько страниц и продолжал уже в ритме танго:

На следующее утро Мари, приехавшая в Экс вечерним поездом, проснулась в своём номере отеля «Дюны». Шёлковые занавеси пропускали в комнату лучи солнца, которые успокоили и приободрили её. К одиннадцати она поднялась и присела к туалетному столику; длинный пеньюар белого шёлка окутывал тело ниспадающими складками, по плечам струились распущенные волосы – её любовник не терпел нынешней моды на короткие стрижки.

Мари ждала Пьера точно в бреду: хотелось решить всё, бросив монету, но приговор судьбы страшил её, и она заключила, что разумней будет довериться вердикту супруга, если, паче чаяния, Поль-Поль приедет вовремя.

Но первым в комнату всё-таки вошёл Пьер, и Мари, стряхнув оцепенение, подняла голову. На несколько мгновений, что разделили его появление и их объятья, её охватил ужас. Он был бледен, в движениях уже не чувствовалась былая бесхитростная непринуждённость; целый день, проведённый подле любовницы накануне, придал ему властность супруга – ей же она претила, – да и потом, воспоминание, то самое воспоминание нависало над ними немой угрозой…