Караван-сарай - [14]

– Они были само очарование, – ответил я, – и уж точно презирали меня не больше, чем друг друга. Воспитаны эти люди не в пример лучше художников – или лучше владеют собой, умело скрывая своё отвращение или вожделение.

– Вечно вы поносите бедных художников!

– Что вы хотите, я на дух не выношу ту живописность, которую они собой представляют: вот поистине самое ненавистное слово французского языка. Живописное! Живописное! Живописное! Знакомо ли вам что-то более нелепое, более уродливое? Живописный пейзаж, колоритный натюрморт, цветистые рассуждения. Взять хотя бы Жарри, которого мы недавно с вами обсуждали: я не люблю его именно потому, что он для меня – олицетворение живописного. Его «папаша Урбю»[122] – сама живописность. Взгляните на живописные салоны наших живописцев: диваны покрыты гаремониями, стены увешаны восточной дребеденью – вся эта утварь к месту в пустыне, но на Монмартре или Монпарнасе это просто предел ужаса!

– Позвольте, но вам же нравится всё экзотическое: вы так превозносили джаз-банды!

– Уже нет. Поначалу, особенно в Америке, это действительно было занятно, как новые конфетки с хлорэтилом – но я ими объелся, и теперь меня тошнит.

– От всего тошнит, когда переешь.

– Что вы хотите, я всегда был неумерен в еде. Джаз стал для меня подобен дивану, с которого вечно скатывается голова!

– Вот так новость!

– Может быть, но это правда. Чёрная музыка, негритянские песни – я сыт ими по горло.

– Но ещё совсем недавно вы говорили мне обратное!

– Вполне возможно, но сейчас они мне приелись, и – вот увидите – скоро мода пройдёт и для всех остальных. Я всегда иду на шаг впереди! Не как «отличник» – нет: я точно двоечник и хулиган! В двоечниках, правда, меня раздражают те усилия, которые они, всему наперекор, прикладывают к изучению преподаваемых им глупостей. Учителя называют вас лентяями? Или вы просто рассеянны? Прекрасно, и продолжайте в том же духе! Мне вообще кажется, что под предлогом возвышения духа молодым людям в школах вдалбливают самые бесполезные знания – и к тому же самым прескучным образом. Может, вместо греческого стоило бы обучать их стенографии, кулинарии, вождению автомобиля, плаванию, сексу – игре в рулетку, наконец, иными словами, всему тому, что является неотъемлемой частью настоящей жизни. Римское право, милая моя, латынь, басни Лафонтена служат лишь рассадниками этой ужасной болезни – словоохотливости, страсти к речам; не знаю, действительно ли раньше во Франции всё сводилось к песням – но уж лучше так: сейчас всё заканчивается речами, ужас какой… И речи ведь – всё та же живописность!

Розина Отрюш казалась раздражённой:

– Литература – тоже речи, а я литературу люблю.

Повисла пауза; она взялась за сигарету, бросила её, не сделав и трёх затяжек, – но тотчас же прикурила следующую. Всё это она проделала машинально, однако в тот момент мне показалось, что установившееся между нами взаимопонимание оборвалось – возможно, она сама ещё этого не осознавала.

– Не хотите отвезти меня обратно в Париж? – спросила она подчёркнуто вежливо.

– Да как-то не особенно.

– Вот это мило!

– Ну что ж, извольте…

В этот момент вошёл Клод Ларенсе – стучать он уже не трудился. Романист буквально сиял:

– Как же я рад, – воскликнул он, – застать тут вас обоих; вот результаты моей ночной работы, этот фрагмент надо вставить между 7 и 8 главами: послушайте, как, по-вашему?

Безумные цветы юности облетают, плоды созревают в осенних теплицах. Одержимый родиной при всех её заблуждениях, славой – вплоть до лавровых венков, свободой – даже в её перегибах, и честностью – в рубище, он воспевал одновременно родину, славу, свободу и честность!

Зачастую это схожие переживания, и порой – по одним и тем же поводам, – но какое чудесное разнообразие оттенков! Мари была покорена их восхитительной пышностью.

Как в расцветающей по весне природе невозможно отыскать двух листов одинакового зелёного цвета, так и в его бессмертных песнях не было и двух слогов, которые наполнял бы тот же смысл! Более того, эти песнопения, пронизанные самым возвышенным лиризмом, затрагивали все благородные струны души. Несравненный поэт, выражающий в превосходных стихах чаяния всего народа, Поль-Поль казался соотечественникам не голосом какой-то одной партии, но тем, кто в единой Нации стоит выше всех партий и объединений.

Я, как обычно, прервал романиста:

– Поистине великолепно, милейший, вы понимаете, что превзошли сами себя? Какая жалость, что слушать дальше я никак не могу. Розина хочет вернуться в Париж, я должен отдать некоторые распоряжения, если мы намерены отправиться на автомобиле; так или иначе, надо ещё собраться.

Замявшись, Ларенсе не двигался с места: он, казалось, ждал, чтобы Розина вышла, и стоило ей отойти в спальню, как он застенчиво проговорил:

– Я так хотел бы задать вам ещё один вопрос, наверное, несколько нескромный, но он не даёт мне покоя: это для справки в конце романа. Случалось ли вам любить мужчин?

– О, да – или, точнее, когда я был молод, мужчины любили меня; как дань чувственности или из лени я позволял себя любить – а потом, они вечно дарили мне какие-то безделушки