Караван-сарай - [13]

Он решил, что загнал меня в угол, – я же почувствовал, что разговор незаметно скатывается к казарменной «дедовщине», и решил не сдаваться:

– Есть один трактатец Глеза и Метценже, снимающий с кубизма всякий покров тайны.

– А! И что, дельный?

– Увы, не читал!..

– Ну скажите тогда хотя бы, кто его изобрёл, что вам стоит?

– Метценже, Пикассо, Аполлинер, Макс Жакоб – но скорее всё-таки Пренсе, по крайней мере, если послушать его самого[111].

– Что ещё за Пренсе?

– Страховой агент.

– И что же он страховал?

– Кубизм.

– Ради Бога, давайте серьёзно – страховщик чего?

– Мне-то откуда знать: сумасшедших… или людей разумных.

– Но что же такое на самом деле кубизм?

– Ну… живопись такая!

– Поистине, с вами каши не сваришь – вы нам так ничего не объясните?

– Что вы хотите, за меня всегда всё объясняют другие!

– А дада? Уж в этом-то вы нам не откажете!

– Дада – это перемирие и это мир; это концентрация чего-то неуловимого – или наоборот, средоточие наших самых бессмысленных амбиций. Жером[112] однажды будет стоить дороже Сезанна, поскольку цениться Сезанн будет куда выше!

– Признайтесь хотя бы, что дадаистом вы стали ради рекламы, – промолвил тут капитан Муляр.

– Воля ваша, капитан, но рекламу на дада себе скорее сделали случайные попутчики; реклама живого существа недолговечна – рекламировать можно Сезанна, мыло «Кадум», но уж никак не меня, поскольку я ни художник, ни литератор, ни испанец, ни кубинец, ни американец…

– И – ни дада?

– Ни дада, верно: я ведь жив-живёхонек[113]. Понимаете, весь шум, вся та сутолока, что окружают это движение, сложились постепенно – так инженеры по частям создают автомобиль. Но само изобретение машины невозможно, пока другие инженеры не синтезируют бензин, топливо. Так вот, топливо – это дада, а мотор – публика… Но не беспокойтесь, вы – не дада, вы – как хорошо отлаженные карбюраторы, которые поглощают газы, забывая передать энергию поршню. Мундиры, которые вы носите, называются «Фиат», «Роллс-ройс», «Ситроен» или «Форд». Безумие людей состоит в том, что они, как тесто, заполняют любую форму, полагая при этом, что она имеет очертания сердца! В одном кафе мне как-то довелось видеть на стене у двери инициалы WC, пронзённые стрелой, – как тут не подумать о людском сердце! Конечно, все мы видели прекрасные татуировки на плече или груди у сутенёров – стрелы там пронзают сердце на манер того знака, что я видел на стене кафе!..

Шкипера, казалось, несколько задели мои слова, и он возразил:

– Ну, вы тут перебарщиваете! Вам многое прощают, но уравнивать сутенёров с инженерами… какая дерзость!

– Может, я и дерзок, господин шкипер, но вы прекрасно знаете – меня не надо принимать всерьёз, помилуйте!

– Ну уж нет: раньше вам удавались серьёзные, понятные всем произведения[114]!

– О да! Конечно – понятные, как Господь Бог, как закон всемирного тяготения, как школы Берлитца[115] делают понятным французский для испанцев, а испанский – для англичан! Один офицер, явно уступавший остальным в «подкованности» и чувствовавший, что суть дискуссии от него ускользает, решил направить беседу в иное русло:

– Но вот кто кажется мне настоящим гением, так это Жан Кокто – это ведь он изобрёл импрессионизм, не так ли?

– Если угодно.

– И что бы там ни говорили, кубизм с дадаизмом тоже?

– Коль скажете…

– И ещё искусство-табак[116]? То, что пахнет как австрийская сигарета?

– Нет, вы ошибаетесь: Табак[117] – это не Жан Кокто, а Жан Кокти[118].

– Сдаётся, вы Кокто недолюбливаете.

– Вы заблуждаетесь, я очень тепло к нему отношусь. Это чрезвычайно занятный человек.

– Не он ли сказал про вас, что в тире вы обычно метите в хозяина заведения?

– Да, это был Кокто, но он опустил, что у меня все отделываются лёгким испугом, он же не щадит даже новобрачных[119]. Это вам не дырочки в стене, когда кто-то промажет.

Мой собеседник вновь решил сменить тему:

– Не хотел бы я оказаться в машине, когда вы за рулём: говорят, у вас такой темперамент…

Надо думать, он тут решил попробовать себя в жанре «кубистской» беседы, поскольку несколькими днями раньше я видел его выделывающим «бочки», «штопоры» и прочие «мёртвые петли» в сорока пяти метрах над землёй, после чего из кабины самолёта он спустился, лениво потягиваясь, как будто преспокойно выходил утром из спальни.

За этими его подвигами я наблюдал в компании моего друга Кристиана Да[120], вечно влюблённого и неустанно совершенствующего великую игру Любви, чьи шероховатости он сглаживает гудроном, – так вот, по его словам, бравый капитан Муляр каждый день в перерывах между бомбометанием пишет благоухающие бриллиантином письма на полторы сотни страниц, в которых изъясняется в любви к очаровательной актрисе Жоржетте-Жоржетте[121]. Сколько же противоречий таит сердце солдата!

Завершился обед нежным шоколадным кремом, и поскольку никто не отважился сесть со мной в машину, я решил вернуться в Канны в одиночестве. По дороге я размышлял о том, как удалась бы моя жизнь, сделайся я морским офицером!

5. Лунный камень

Моя Королева, Возлюбленная, моя жена или любовница – как вам будет угодно – дожидалась меня в номере, похоже, ещё не ложившись: впрочем, ожидание, казалось, ничуть её не раздосадовало. Я извинился и рассказал ей про обед с авиаторами: она принялась расспрашивать меня о собравшихся.