Караван-сарай - [12]

Моряки – загорелые, осанистые, в мундирах с иголочки – говорили громко, и им, казалось, было тесно в душном зале ресторана. Лётчики же, в смокингах или простых костюмах, выглядели измождёнными и нервными, ни от одного из них не исходило то впечатление спокойной силы, которое производят обычно люди спортивного склада и в особенности те, кто по роду службы во флоте регулярно сталкивается с бушующей стихией!

Я вскоре разделил их на две категории – любителей женщин и любителей наркотиков! Признаюсь, милее мне были последние.

Оставив мундирам танцы и флирт, я предложил второй группе сегодня же вечером покурить опия. Сам я уже давно не предаюсь такого рода занятиям, но порой так приятно окунуться в атмосферу, которую создаёт приятно ложащаяся в руку трубка, вновь вкусить очарование тех ночей, когда все тяготы и заботы жизни остаются за порогом.

Как признались мне некоторые офицеры, из предосторожности они захватили с собой в Канны «всё необходимое», чтобы, опоздав на последний поезд, не остаться без любимого вечернего времяпрепровождения!

Я сказал, что мне надо на мгновение вернуться к графине Трипль, но я дам им знать, как только мы сможем убраться отсюда восвояси. За нашим столиком, однако, я обнаружил Клода Ларенсе, бледного и взвинченного, который вновь принялся упрашивать, даже умолять меня дать ему дочитать роман: он был настолько подавлен, что намеревался уже начать всю работу сначала, и ему надо сегодня же вечером услышать моё мнение. Я сдался[107] и, обернувшись к Розине, предложил ей не ждать меня и возвращаться одной: она давно уже жаловалась на усталость. Ларенсе надо было излиться[108], и кто знает, когда я смогу вырваться на свободу! Я предупредил также моих друзей, что присоединюсь к ним позднее в условленном отеле.

Романист утянул меня к стойке бара, где нас уже ждали два виски, и раскрыл свою рукопись на не дававшем ему покоя пассаже:

В этом состоянии столь экспрессивного оживления и едва сдерживаемого возбуждения Мари была поистине прекрасна. Её личико, и так чудо как хорошенькое в озарении случайной улыбки, начинало сиять несравненной красотой, когда на нём сменялись выражения уязвлённости, возмущения, сожаления или страдания. Если Господь наделяет одно из своих творений даром нравиться, результат получается просто божественный.

– Что ж, вот и всё, – добавила она в заключение, – надеюсь, моё прошлое прольёт для вас хоть немного света на настоящее, и вы увидите его в не столь мрачных тонах.

– Прощайте, господа, – добавила она, махнув напоследок рукой.

– Послушайте, дорогой мой, но это же восхитительно, – сказал я изведённому тревогой бедняге, – как всё таинственно, ваша работа никого не оставит равнодушным!

– Ах, вы поистине возвращаете меня к жизни, вот, послушайте ещё – думаю, вы тотчас поймёте, что к чему:

«– Нет, – повторила Мари, – ещё неделю назад вы были для меня лишь любезным незнакомцем, так что я могла без стеснения отдаваться моей слабости к шампанскому, но нынче я его больше не люблю и предпочитаю ключевую воду. – Склонившись к нему, она добавила: – Спасибо!»

– Да-да, чрезвычайно выразительно, – сказал я Ларенсе, – удивительный роман, не сомневаюсь, вас ждёт оглушительный успех.

Он рассказал мне тогда, что до моего появления прочёл те же страницы Розине Отрюш, и она их живо и искренне хвалила.

– Как и ваше, её мнение для меня чрезвычайно ценно, – добавил он, – я считаю г-жу Отрюш не только утончённой, но и на редкость умной женщиной.

Действительно, поддержал я, разбрасываться такими мнениями негоже.

Забежав на минутку в «Карлтон» переодеться – но не сообщая об этом Розине, – я отправился к офицерам в отель «Серафим» (слывший в тех краях уютным семейным пансионом); второй этаж был там отведён исключительно для курильщиков опия, обитатели первого и третьего могли в итоге наслаждаться дивным покоем.

Всё прошло согласно заведённому ритуалу, избавлю читателей от описаний того, что им и так хорошо известно; утром я первым поднялся с азиатских циновок, на которых, признаться, выспаться как следует мне не удалось, и вышел подышать свежим морским воздухом. Я долго сидел на террасе, наблюдая за набегавшими волнами; меня позабавило, как вскоре один за другим на солнце стали выползать прочие курильщики в длинных восточных робах – возвращаться к дневному распорядку они явно были не готовы! Вставший ни свет ни заря англичанин, сбитый с толку их костюмами, вынул изо рта традиционную трубку и попросил моего друга капитана Муляра принести чай и тосты с маслом и джемом!..

Офицеры предложили мне пообедать вместе, я с радостью согласился и, забрав машину, вновь встретился с ними около полудня.

Обед вышел[109] изысканным и одухотворённым, и в какой-то момент беседа перешла на кубизм и дада. Юный мичман[110] с мрачным и глубоким взглядом попросил разъяснить, «что такое кубизм и кто его изобрёл».

– Бог, – сказал я.

Похоже, мой ответ его покоробил:

– Бог?

– Бог, то есть вы сам, если угодно.

– Полно вам, что за «дадаистские» рассуждения! Есть ли какая-то разница между кубистами и дадаистами?

– Не знаю, возможно.

– Право слово, довольно насмешек, объясните толком.