Карачун - [14]

Но не могли феи преодолеть своей тоски по навек оставленной ими родной земле, как никогда не умели и остановить себя в своих желаниях, чтобы вовремя вернуться назад. Им казалось, что окончательное решение всегда можно отложить и на завтрашний день. Но приходило завтра — и ничего не менялось, и возвращение снова отодвигалось на новый срок. И так длилось до тех пор, пока феи не набредали наконец — о нет, не на свой старый дом! — на место своей погибели. Там беспокойство на время словно оставляло их, прекращало мучить несовершенство встреченных пейзажей, не раздражала больше изменчивость чужих небес — и истомлённые странники понимали, что могут здесь остаться…

Неполное, несовершенное это успокоение основывалось не на осознании своей гармонии с обретённым новым домом, не на удовлетворённости климатом и местностью — оно было лишь следствием свершившейся духовной смерти, глухого безразличия ко всему на свете. Только это и мешало феям двигаться дальше. Племя оседало на новом месте лишь для того, чтобы оплакивать свою горькую судьбу и тосковать по утраченной родине…

Вечное недовольство фей не обязательно бывало связано с тем, что страна, в которую они прибыли, бедна природными красотами или климат её невыносимо суров, — отнюдь нет. То есть случалось, конечно, и подобное, но бывало и наоборот. Просто это была чужая страна, и они, пришельцы, в ней тоже оставались чужими и чувствовали себя именно пришлыми, органически чуждыми новому краю… И это возмездие почти всегда настигало фей, ведь они не желали искать причину собственных несчастий в себе, а винили в них весь окружающий мир. А потому пыткой для феи простенького колокольчика, например, оказывалась необходимость жить в благоухающем гиацинте. И страдание это было подобно тем, которым подвергают себя многие человеческие существа, претерпевающие свою жизнь как муку, как наказание от рождения до смерти. И не было и нет для любого племени фей кары страшнее, чем жить в стране, абсолютно не похожей на край, в котором и для которого оно было рождено. Ведь родина так же дорога для всего народа, как любимый цветок — для каждой феи в отдельности. И для юного поколения легконогого лунного народца именно о ней, о единственной земле обетованной, правитель, стоящий во главе племени — Король или Королева фей, каждый в свой черёд, — по обычаю слагает в творческом порыве мелодию новой колыбельной — чудный и простой напев, который никогда не забывается…

Племени требуется долгое время, чтобы прижиться в изгнании, притерпеться к незнакомой местности. Непривычные условия существования заставляют фей поневоле приспосабливаться и изменяться, чтобы хоть отчасти суметь почувствовать себя в гармонии с окружающей действительностью и жизненными обстоятельствами. Пусть даже эти обстоятельства — лишь новые названия одежд и растений, но чужеземец редко преуспевает в их знании… Такое наказание своевольным феям непросто перенести: подчинение себя внешним условиям для них неестественно — как, впрочем, неестественно оправдание ими своих бед. И потому характер доброго народца, по природе своей достаточно беспокойный, от резких перемен сильно портится. В этом феи тоже, надо сказать, не столь уж далеки от людей…

«Но тут-то что за беда? — скажут некоторые скептики. — Тяжкой такую кару не сочтёшь». Чем плохой удел: из страны холмов, поросших вереском, и седых голых скал, с которых торопливой рысцой мчатся крохотные ручейки, быть изгнанным навеки? Зато есть возможность сменить туманный север, холодный и скудный, на щедрый Южный Девон — край богатых долин, огромных рек и густых лесов у побережья великого древнего океана… Похоже, феи были не такими уж зловредными, коль скоро заслужили столь мягкое возмездие — так решил бы несведущий судья. Однако тем, кто с этим согласен, следует чаще наблюдать за людьми — просто так, без всякой особенной цели. Тогда ему станет ясно, что в иных случаях именно приобретение огромного богатства бывает самой страшной бедой и главным наказанием всей жизни. И если кто-то этому не верит, тем хуже для него. По крайней мере, шотландские феи, испытавшие на себе все тяготы нежеланного изобилия, придерживались иного мнения.

Они томились среди буйной, роскошной девонской природы, в изгнании они вздыхали и проливали слёзы по своей суровой, но милой Шотландии. Под пышной листвой равнин Девоншира… У бескрайнего океана, переливающегося зеленью и пурпуром и хранящего память о кораблях самых разных очертаний… На просторном берегу, утомляющем многоцветьем и изобилием видов живого и неживого — ракушек, рыбок, водорослей, рачков и прочих бесчисленных морских обитателей… Везде и всегда, ежедневно, ежечасно тосковали феи в чужом краю. Они вспоминали чистые, холодные, открытые всем ветрам склоны задумчивых родных холмов или протяжённые, с мягкими линиями вересковые просторы; грезили о диком, бурном сером море, что хранило память лишь о судах смелых древних скандинавов, о звучных криках китов и песнях русалок… Их сердец совсем не трогали большие полноводные реки, где отдыхали на рейде исполинские старинные корабли, покрытые шрамами нашумевших сражений. Изгнанникам дороже были скромные, уединённые ручьи и весёлые, говорливые потоки, бегущие с холмов, и берега, поросшие рябинами и берёзами… Страна, покинутая ими поневоле, возможно, и не показалась бы столь уж прекрасной и полной благодати постороннему взгляду; но для тех, чьей родиной она была, — оставалась единственной, и милее её не найти.