Капитан Михалис - [56]

Старейшины отвесили поклон, приложились к пухлой, белой как снег руке митрополита. Капитан Эляс взял у двери свой посох и вышел первым. Покосившись на раскиданные по двору мраморные руки, ноги, туловища и плиты, испещренные непонятными надписями, капитан неодобрительно покачал головой.

– Древние! Ох уж эти мне древние!

Шедший за ним Хаджисаввас остановился, как магнитом притянутый к своим находкам.

– Оставь его, пошли! – сказал капитан Эляс старику Маврудису. – Нет предела человеческой глупости… Я сейчас к капитану Михалису, а ты ступай поговори с турками, у тебя ведь есть среди них друзья, к примеру Селим-ага. А то, не дай Бог, восстание опять вспыхнет раньше времени. Хватит, навидались уже этих выкидышей!

Но у ворот резиденции митрополита старейшин перехватил Барбаяннис. Он опустил на землю корзину, в которой стоял обложенный кусками льда и соломой медный кувшин с шербетом из сока сладких рожков. Стоило кому-то пройти мимо, Барбаяннис принимался на все лады расхваливать свой товар:

– Налетай, покупай ледяной шербет, кто его пьет, того жара не берет! – Затем умолкал в ожидании следующего покупателя.

У этого сухонького востроглазого старичка с приплюснутой головкой на длинной, как у журавля, морщинистой шее был такой громкий, пронзительный фальцет, что у людей в ушах звенело. Все его считали придурковатым, потому что он никого не боялся – и туркам, и грекам резал правду в глаза, поминая при этом еще и Христа, и Магомета, и султана. Много лет назад, на Пасху, когда пашой в Мегалокастро был жестокий Мустафа, подошел Барбаяннис к его дворцу возле Трех арок, налил паше освежающего шербета, а после точно в уме помутился – стал кататься по земле да оплакивать христиан, погибших в Аркади. Паша со своей свитой сперва потешался над этим бесноватым, покуривая кальян. На крики Барбаянниса сбежалась толпа. Он расходился все пуще: вдруг подобрал хворостину и давай со свистом размахивать ею в воздухе. А потом выкатил глаза да как бросится прямо на пашу с пронзительным криком:

– Эй, моя острая звонкая сабля! Руби – не жалей турецкий башка!

Народ растерялся, все смотрят на пашу и ждут, что сейчас будет. Паша вдруг как захохочет и в ладоши стал хлопать – очень уж забавно ему было глядеть, как этот дохляк, размахивая своей жалкой хворостинкой, туркам грозит.

– Ну, герой, Барбаяннис! Ай да молодец! Иди-ка сюда, я тебя награжу!

Свита по примеру своего повелителя тоже принялась хохотать, а за ней и вся толпа. Но Барбаяннису все нипочем: хворостиной машет, выкрикивает грозные слова – и слезы в три ручья.

– Да ладно, угомонись! – крикнул, наконец, паша. – Ты уже всех нас перебил, всю Турцию уничтожил. Иди сюда, говорю, ты славный малый, потешил меня. За то жалую тебя саблей и орденом Магомета. Каждую Пасху надевай их – и можешь, как паша, гулять от Ханиотских до Лазаретных ворот и от Новых ворот до гавани. В этот день дозволяю тебе говорить все, что вздумается твоей дурацкой башке. Ругай кого хочешь – какой с придурка спрос! Давно уж я так не смеялся, стало быть, я перед тобой в долгу.

Вот с тех пор Барбаяннис и осмелел, стал единственным свободным греком в Мегалокастро. Знатные турки повадились приглашать его к себе на потеху. А если сгущались тучи над Критом, Барбаяннису первому становилось об этом известно, потому что он слонялся по турецким кофейням – продавал летом шербет, а зимой салеп – и везде горланил то, о чем христиане думали, да не осмеливались сказать вслух. Поэтому он был для них своего рода отдушиной. А ежели он слишком распояшется, то люди не жалели для него ни затрещин, ни гнилых лимонов. Но тому хоть бы что: утрется и продолжает языком молоть.

Так и на этот раз он один из первых почуял, что в воздухе пахнет порохом, а нынче рано утром получил подтверждение своим догадкам, увидев, как трое старейшин с озабоченным видом проследовали к митрополиту. Барбаяннис дожидался их у ворот резиденции. Надо в точности разузнать, что происходит, – ведь скоро Пасха и он снова сможет, нацепив саблю с орденом, отвести душу перед его свитой у Трех арок. Глядишь, и забитым райя полегче станет, а то они уж и дышать боятся, в одиночку по улицам не ходят.

И вот, едва старейшины показались в воротах, Барбаяннис подхватил свою корзину и подошел к ним.

– Привет вам, уважаемые! Постойте, я угощу вас шербетом. В такую жару самое время освежиться.

– Отвяжись, Барбаяннис! – рявкнул капитан Эляс. – Не до твоего шербета.

– Больно ты грозный, капитан Эляс, да только не на того напал. Ты же знаешь, что я никого не боюсь – ни паши, ни султана. Вы все умные, все капитаны, но чуть что – сразу в штаны наложите. А Барбаяннис хоть и придурок, зато всем правду в глаза говорит.

– И все же для общего блага ты бы попридержал язык до времени, – понизив голос, сказал Золотой Жук.

– А когда же оно придет, это время? – тоже тихо спросил Барбаяннис. – Я хочу знать.

Капитан Эляс замахнулся посохом, и Барбаяннис заспешил прочь со своим товаром.

Митрополит повесил на шею золотую панагию на разноцветной эмали с изображением распятия на лицевой стороне и воскресения Христа – на оборотной, положил в карман старинную серебряную табакерку работы знаменитых мастеров из Янины – подарок тамошнего митрополита, – взял посох и в сопровождении дьякона направился к паше.