Капитан Михалис - [135]

Крестьяне собирались его послушать и, как дети, дивились: где он слова такие выискивает, до чего ж искусно их сплетает – прямо слезы наворачиваются. В этих песнях поднимались из могил великие борцы, герои 1821 года, взлетал на воздух монастырь Аркади… Старики доставали широкие многоцветные платки и вытирали слезы. Вот ведь уж, сколько лет прошло, думали они, а, выходит, до сих пор жив славный монастырь. И будет жить, будет сражаться, пока звучат такие песни!

Люди слушали его, и добрей становились сердца. Скряги вытаскивали кошели, открывали погреба и без разбору совали ему в мешок бобы, фасоль, турецкий горох, каштаны, тыквы, хлеб… Криарас смотрел, как наполняется мешок, и его широкое, загорелое лицо расплывалось в довольной улыбке…

А сегодня крестьянки, увидав Криараса, особенно обрадовались: ведь он ходит по горам и долинам и наверняка принесет им весточку от мужей. Каждая норовила ухватить его за руку и спросить о своем. Но он проголодался и шагал прямиком, не останавливаясь, к дому старика Сифакаса.

Когда дед и внук вошли в дом, старый Криарас уже восседал на скамье у огня.

– Мое почтение капитану стихоплету! – приветствовал гостя Сифакас.

Бродячий певец уважал и побаивался старика: тот и старше, и справный хозяин, и знаменитый вояка…

– Будь здоров, капитан Сифакас, старый критский лев! Вот сочиняю о тебе песню, чтобы обессмертить твое имя!

– Сперва дай мне умереть, – сказал старик, и по его лицу пробежала тень.

– Какие новости ты нам принес, Криарас? – не выдержала жена Мастрапаса, которая очень беспокоилась за своего неопытного в военном деле мужа.

– Первым делом дали бы перекусить, – ответил певец, – да пропустить рюмочку-другую, а то в голове никак не прояснится, так и гудит, проклятая, от голода.

– Тащите всё на стол! – велел хозяин. – Кувшин полный налейте: у кого глотка луженая, у того и желудок должен быть бездонный, как преисподняя!

Певец засмеялся. Ему подвинули стол, он сел, поджав ноги, против огня и открыл свою ненасытную пасть. Женщины аж залюбовались, с какой быстротой он опустошает тарелки. Сифакас тоже сел, борода у него была забрызгана красной краской. Некоторое время все молчали. Слышно было только, как постукивают челюсти у старого Криараса, да причмокивают губы и булькает в горле, когда он запрокидывает кувшин.

Насытившись, гость утер бороду, выпил напоследок еще немного вина и огляделся.

– Ну, теперь спрашивайте! – сказал он, протянув ноги к огню.

Женщины загомонили – каждая про своего мужа, брата, сына. Здоров ли? Не ранен ли? Ловили всякое слово Криараса, а тот ничего ни про кого не мог ответить: как ему в такую-то зиму карабкаться на горы, да и что он там забыл, среди снегов, голода и ружейной пальбы? Песня требует безопасности и благополучия! Он в глаза никого не видел – ни мужей, ни братьев, ни сыновей, – но теперь, когда набил желудок, всем сочувствовал, жалел женщин, поворачивался к каждой и каждой говорил что-то утешительное. Те вздыхали с облегчением и отходили, уступая место другим…

Так утешил он всех до одной, и дом опустел. Криарас с улыбкой повернулся к Сифакасу.

– Нужно только очень захотеть, и все сбудется, – сказал он старику. – Я говорю добрые слова и этим исполняю свой долг. А Господь Бог сделает так, чтобы слова мои сбылись. В этом его долг!

– Стало быть, ложью людей утешаешь? – сурово спросил Сифакас.

– Я певец, – ответил Криарас. – А что такое певец? Это человек, приносящий добрые вести.

– А теперь, когда здесь одни мужчины – мы с тобой да мой внук – говори всю правду! Ты ходишь по городам и деревням, что там слыхать? Далеко ли до свободы?

Криарас опустил голову и не знал, что ответить.

– Да, Сифакас, мы одни, – сказал он, наконец, – потому скажу тебе то, чего никому не говорил. Тебе ведь сто лет, правды ты не боишься…

– Нет, не боюсь, – ответил старик.

– Тогда слушай! Когда родился Христос, пришли ему поклониться разные люди – белые, черные, желтые. Когда же он умер, опять все племена пришли – на сей раз прощаться. Пришла и критянка, в черном платке, с заплаканными глазами. Она стояла последняя: куда ей до Англии, России, Америки! Ждала, покуда все уйдут, чтоб приблизиться и тоже склонить голову у окровавленных ног. Вечерело. Весь день напролет солнце беспощадно жгло камни. К вечеру набежали тучи, небо потемнело, стали падать большие теплые капли, но не дождь это был, а слезы.

Открыл Господь глаза, разглядел сквозь пелену дождя женщину в черном и простонал: «Мама!» Женщина подняла голову, молния полоснула небо и осветила ей лицо. «Милый Иисус! – крикнула она, припадая к нему. – Я не Богородица, я простая критянка». С трепетом обняла женщина крест, поцеловала пробитые гвоздями ноги и ощутила во рту соленый привкус крови. «Господи, – прошептала она, – на кого же ты меня покидаешь?» «Не плачь, – раздался голос, – подними правую руку и погляди на меня!» Женщина повиновалась и во вспышке молнии увидела на своем безымянном пальце сверкающий перстень. «Что это, Господи? – воскликнула она. – Обручальное кольцо или кольцо от цепи?» Христос улыбнулся и тихо застонал. Слов его критянка не расслышала. – Криарас помолчал минуту, затем добавил, – вот так до сей поры ночью и днем, во мраке, и под жгучим солнцем, и под ливнями стоит мать-критянка, одинокая, одетая в черное. До сих пор молит она Господа. Понял, Сифакас?