Капитан Арена - [96]

С этой минуты речи о столь порочном способе передвижения, разумеется, уже не шло. Впрочем, в потоке воды мы промокли до пояса, а вода, весь день падавшая с неба нам на спину, промочила нас от пояса до кончиков волос, так что предпринимавшиеся нами меры предосторожности были направлены лишь на то, чтобы предотвратить несчастный случай наподобие того, что произошел с нашим проводником. Поэтому, встречая на своем пути новые реки, мы довольствовались тем, что пересекали их по-братски: каждый оказывал и получал поддержку с помощью привязанных к запястью носовых платков, соединивших нас в цепочку. Благодаря этому замечательному изобретению, до нашего экипажа мы добрались без серьезных происшествий, но промокли как собаки.

Понятно, что, прибыв в гостиницу, мы больше, чем когда-либо, ощутили потребность в своих постелях и потому отказались от повторного предложения хозяина отправиться спать в бараки, снова бросив вызов грядущему землетрясению, грозившему нам от полуночи до часа ночи.

Наше мужество было вознаграждено: мы не почувствовали никакого толчка и даже не услышали криков «Terremoto!». Проснулись же мы только на следующее утро, пробужденные звоном колоколов.

Кровати наши, совершив свое обычное перемещение, оказались посреди комнаты.

Как я уже говорил, ранее было объявлено, что если через два дня после того, как капуцин произнес свою яркую и пламенную речь, землетрясения не прекратятся, то в Козенце должно будет состояться покаянное шествие. Землетрясения, правда, шли на убыль, но все же они еще не прекращались; и капуцины, вызвавшиеся стать козлами отпущения для грешного города, готовились сдержать слово.

Поэтому с семи часов утра в Козенце трезвонили колокола и улицы города заполняли не только его жители, но и несчастные крестьяне соседних провинций, пострадавших еще больше, чем столица; каждый спешил принять участие в этом своего рода торжестве и из всех деревень, куда успело долететь обещание, данное капуцинами, оно привлекало верующих.

Поскольку гостиничный лакей, занятый этими важными приготовлениями, не приходил за нашими распоряжениями, мы позвонили, а когда он поднялся, спросили у него, не забыл ли он, что у нас вошло в неизменную привычку завтракать ровно в девять часов. Он ответил нам, что в столице Калабрии объявлен всеобщий пост и потому ему показалось, будто распоряжения, данные на все прочие дни, не подходят для этого дня. Довод показался нам не слишком логичным, и лакей был уведомлен, что, не относясь к здешнему приходу и к тому же имея немало собственных грехов, мы никоим образом не намерены брать на себя часть грехов жителей Козенцы и, следовательно, предлагаем ему не делать никакой разницы между этим днем и всеми прочими днями и подать нам завтрак, не слишком обильный, но вполне достойный.

Нешуточное было дело — добиться этого завтрака: повар отправился молиться, и пришлось ждать, когда он вернется; по возвращении же он заявил, что после временного отрешения от земных забот из-за глубокого раскаяния, которое он только что пережил, ему крайне трудно будет опуститься до своей плиты. Несколько кар-лино успокоили его совесть, и в десять часов вместо девяти стол, наконец, был накрыт.

Мы стали наспех есть, ибо не хотели ничего упускать из любопытного и весьма характерного действа, которое нас ожидало. Усиление колокольного звона возвестило, что оно вот-вот начнется. Быстро проглотив по паре кусков и захватив с собой еще по одному в руке, мы устремились к церкви капуцинов.

Все улицы были заполнены мужчинами и женщинами в праздничных одеждах, оставившими, однако, проход для шествия монахов; не желая оставаться в последнем ряду, мы поднялись на каменную тумбу и стали ждать.

В одиннадцать часов церковь открылась: она была освещена так, как это бывает в дни великих торжеств. Первым появился настоятель монастыря: он был обнажен до пояса, как и все братья; они шли один за другим, и каждый держал в правой руке веревку с узлами; все пели «Miserere»[29].

При виде их толпа зашумела: слышались горестные восклицания, возгласы покаяния, негромкие слова признательности; кроме того, присутствовавшие там отцы, матери, братья и сестры этих тридцати или сорока монахов узнавали среди них своих родственников и приветствовали их, если можно так выразиться, семейными зовами.

Но все стало куда тягостнее, когда, едва спустившись с церковной паперти, каждый монах поднял на глазах присутствующих веревку с узлами, которую он держал в правой руке, и, не прерывая песнопений, начал бить по плечам того, кто шел впереди него, причем отнюдь не изображая бичевание, а наотмашь, насколько хватало сил. Тотчас же крики, вопли и стенания усилились; присутствующие пали на колени и принялись ударять лбом о землю и бить себя кулаком в грудь; мужчины выли, женщины рыдали и, не довольствуясь наказанием самих себя, изо всех сил стегали несчастных детей, сбежавшихся на праздник и вносивших таким образом свою лепту в раскаяние за грехи, которые совершили их родители. То было всеобщее бичевание, распространявшееся постепенно, передаваясь подобно электрическому разряду, и нам стоило огромного труда помешать соседям заставить нас играть в этом действии одновременно пассивную и активную роль. Процессия прошла перед нами; шагая в ногу, ее участники по-прежнему распевали и непрерывно стегали друг друга; среди них мы узнали проповедника, которого видели в минувшее воскресенье: устремив глаза к небу, он исполнял свою службу, нанося и получая удары, однако, наверное по его указанию, тот, кто следовал за ним и потому стегал его, снабдил свою веревку, помимо общепринятых узлов, огромными гвоздями, которые при каждом ударе, полученном несчастным монахом, оставляли на его плечах кровавый след; но все это, похоже, ничуть не удручало его, а лишь погружало в более глубокий восторг: несмотря на боль, которую он, должно быть, ощущал, ни один мускул на его лице не дрогнул, а голос его перекрывал все другие голоса.