Капитан Арена - [36]

Было совершенно темно, но я знал дорогу, как свои пять пальцев. Я выбрал тропинку, ведущую прямо к морю, и, насвистывая, двинулся в путь. И вдруг вижу впереди что-то белое, словно кто-то сидит на скале; я останавливаюсь, фигура эта поднимается; я иду дальше, а она встает на моей дороге. «О-о! — говорю я себе. — Тут дело нечисто: девицы, которые разгуливают в столь поздний час, выходят не для того, чтобы идти на исповедь». По меньшей мере странно, что я, Пьетро, который не испугается ни одного мужчины, ни двух мужчин, а то и десятерых, вдруг чувствую, как у меня дрожат ноги и холодный пот прошибает до корней волос, да я и сейчас содрогаюсь при одном воспоминании об этом. Но все равно я продолжаю идти. Вы ведь догадались, что это была колдунья, не правда ли?

— Конечно.

— Так вот! Она стояла, не шелохнувшись, как столб; но самое удивительное было не это, а то, что, когда я поравнялся с ней, она сказала: «Пьетро». Она знала мое имя, представляете? «Ну хорошо, да, Пьетро, — отвечаю я, — что дальше?..»

«Пьетро, — повторяет она, — ты из экипажа капитана Арены».

«Черт возьми! Что за шутки! Так оно и есть. И если вам нечего сказать мне другого, то не стоило меня останавливать».

«Ты ведь его любишь».

«Еще бы! Как брата».

«Тогда скажи ему, чтобы он ни в коем случае не пускался в плавание в течение этого лунного месяца. Вот и все. Это плавание станет роковым для него и для его спутников».

«Вы так думаете?»

«Я в этом уверена».

«Хорошо! Я скажу ему».

«Обещаешь?»

«Даю слово».

«Вот и ладно. Проходи!»

Тут она посторонилась, я весь подобрался, чтобы не коснуться ее, и шагов двадцать не спеша продолжал свой путь, чтобы не показывать охватившего меня страха, но после первого же поворота дал тягу, а удираю я, когда надо, быстро.

— Да, да, мне известны ваши способности.

— Лодка меня дожидалась. Увидев меня совсем запыхавшегося, Нунцио и мой брат заподозрили что-то неладное; они взяли меня за руку, чтобы помочь подняться быстрее, и стали грести, как если бы гнались за меч-рыбой. Долго так продолжаться не могло, но едва лодка вышла из бухточки, как подул ветер, мы подняли парус и живо добрались до деревни. Я горел желанием пойти и сразу же разбудить капитана, но подумал, что утром будет еще не поздно. К тому же мне не хотелось ничего говорить при его жене. На следующий день я отправился к нему и обо всем ему рассказал.

«Мне она сказала то же самое», — ответил он.

«Вот как! А вы не можете дождаться новолуния, капитан?»

«Никак нельзя. Уже начинают сушить пассолини, и если мы припозднимся, то окажемся позади остальных и, стало быть, получим его и хуже, и дороже».

«Черт возьми, решать вам».

«Все и так уже решено. Ты говоришь, что в следующую субботу масло будет в Сан Джованни, не так ли?»

«В следующую субботу».

«Ну что ж! В следующую субботу погрузимся и в понедельник в путь».

«Хорошо, капитан».

Больше я никаких замечаний не делал, так как знал: уж если он что вобьет себе в голову, то ни Бог, ни дьявол не в силах заставить его изменить решение, и потому об этом больше не было ни слова; в субботу в пять часов утра мы направились на погрузку в Сан Джованни. В восемь часов вечера пятьдесят бочек масла были на борту, и в полночь мы вернулись в Паче. Капитан застал свою жену в слезах; он спросил ее, почему она плачет, и тогда она рассказала ему, что с наступлением сумерек пошла в сад собрать индейских смокв, а когда набрала полный фартук, стало совсем темно; возвращаясь, она встретила на дороге женщину, закутанную в длинное покрывало из белой шерсти, и та сказала ей, что если ее муж выйдет в плавание до наступления новолуния, то с ним случится беда.

— Это опять была Джулия? — спросил я.

— Судите сами, в каком состоянии находилась бедная женщина! Капитан успокоил ее кое-как, ибо и сам-то не слишком был спокоен, да и то сказать, откуда же ему быть, покою. Но что бы Франческа ни говорила и ни делала, Антонио и слышать ничего не хотел: судно было загружено, о цене договорились, день назначили — все, конец. Единственное, чего она смогла добиться, это чтобы на следующий день он вместе с ней присутствовал на мессе, которую она во имя его счастливого плавания заказала в церкви иезуитов.

На следующий день, в воскресенье, они вдвоем пошли в церковь; месса была назначена на восемь часов, они явились за несколько минут до того, как пробило восемь, встали на колени и начали молиться.

Закончив, они подняли голову и посреди клироса увидели накрытый черным покровом гроб со свечами вокруг; подошел служка и зажег их, Антонио спросил у него, какую мессу сейчас собираются служить. Служка ответил, что ту, которую заказала жена капитана, и, так как в эту минуту на алтарь поднимался священник, Антонио не стал задавать других вопросов. В то же мгновение началась месса.

При первых словах, произнесенных священником, капитан и его жена переглянулись и побледнели. Тем не менее они снова принялись молиться, но, когда певчие затянули «De profundis»[13], бедная Франческа не смогла долее сдерживать своего ужаса: вскрикнув, она упала в обморок. Крик ее был таким горестным, что священник спустился с алтаря и подошел к лежавшей без чувств женщине.