Капитальный ремонт - [135]

Кудрин выпустил клуб дыма.

— А очень даже просто выйдет. Поезжайте вы, Егор Саныч, в Гельсингфорс, куда — расскажу. Прошение прямо в штаб командующему флотом подавайте, — оно и скорее будет, чем тут через Главный штаб, да и от полиции питерской подальше. Бумага хоть верная, но здесь ею лучше не хвастаться… Ну, ладно, — прервал он себя, — потом договорим, вон Федосья идет.

Федосья, как и тогда, угостила опять картошкой с салом, и Кудрин, кому надо было уходить на утреннюю смену, предложил лечь спать. Тишенинову по его просьбе постелили на полу возле кроватки Гаврюшки, но спать он не мог — так все в нем бушевало и томилось. Неожиданное предложение Кудрина (которое, как он отлично понимал, было предложением петербургского комитета) выбило его из колеи. Он готов был продолжать ту опасную работу агитатора, которую вел все это время на столичных заводах. Но стать флотским офицером? Уйти в чужую среду? Играть несвойственную ему роль не год и не два, а до тех пор, пока не победит революция?.. Обо всем этом надо было подумать.

И он сидел на подоконнике, глядя в окно, раскрытое в темную душную ночь. Кудрин, взобравшись на торжественную супружескую кровать, гордость Федосьи, давно уже спал тяжелым, тревожным, беспокойным сном. Гаврюшка тихо посапывал. Федосья, неслышно прибрав все, что нужно, и приготовив все, что нужно будет на рабочее утро мужа и сына (уже ходившего в городское училище), промелькнув в свете фонаря белым милым видением, так же неслышно и осторожно примостилась на кровати возле Кудрина. Все затихло в комнате, и Тишенинов, сидя на подоконнике, обдумывал то, что сказал ему Кудрин от имени петербургского комитета партии большевиков. Надо было решать — решать в одну ночь и на всю жизнь. Перед ним был перевал, перелом, распутье. Одно исключало другое. Жизнь переламывалась, и это зависело не от него — от истории, которую он творил вместе с людьми своей партии.

Он не знал, сколько времени провел он тут, подобрав колени к подбородку и смотря в одну точку — на фонарь возле Нарвских ворот. Очнулся он от странного звука — вроде скрипа ржавой лебедки. Выйдя из тяжелых своих дум, он понял, что это скрипел во сне зубами и стонал Кудрин. Тишенинов хотел было подойти к нему и разбудить, чтобы прервать какой-то его кошмар, но, повернув голову, увидел, как Федосья жестом неизъяснимо нежной ласки провела в полусне ладонью по щеке Кудрина и неразборчиво что-то пробормотала. Кудрин вздохнул сильно и нервно раз и два, выпустил сквозь зубы тоже неразборчиво какие-то гневные слова, Федосья опять огладила его — и Тишенинов уже явственно услышал тихие слова: «Спи, Федюша, я тут. Опять адмирал приснился? Спи, родненький…» Кудрин, как ребенок, всхлипнул, вздохнул — на этот раз счастливо и глубоко, и снова все затихло в рабочем этом жилье.

Острая зависть кольнула Тишенинова. Всю-то свою недолгую жизнь он был один, и никто не гладил его так вот по щеке, и никто не сказал ему удивительного слова «родненький». Были в его жизни женщины — разные, начиная от идейных курсисток, начитавшихся Леонида Андреева, Шницлера и Сологуба, и кончая рублевыми проститутками с Екатерининского канала, но никогда он не слышал этого сонного женского слова-дыхания, этого матерински-любовного утешения, не знавал тайного женского русского тепла. Он как бы даже застыдился того, что оказался невольным свидетелем этого движения женской души, и, боясь услышать еще что-либо особое и священное, сполз с подоконника и лег на него животом, перевесившись на улицу так, как высунулись они с Кудриным в памятную ночь прохода гвардии сквозь Нарвские ворота.

Теперь там было все тихо. В тусклом свете фонарей зловеще поблескивали латы бронзовых воинов, охраняющих Триумфальную арку, а вокруг печально и тревожно мигали в окнах низеньких деревянных домов рабочего люда огоньки там тоже не спали: завтрашний день грозил или войной, или потерей работы. Один за другим они наконец погасли. И давно уже Нарвская застава погрузилась в усталый и беспокойный сон, а Тишенинов все лежал на подоконнике, пытаясь различить в будущем свой новый, так неожиданно открывшийся перед ним путь, ломающий всю его жизнь.

Ломающий?..

Нет, тут что-то было не так.

Видимо, Кудрин был прав: по призыву из запаса на корабли придут матросы с заводов, с фабрик, с железной дороги, из деревни, и среди них будет немало таких, кто кое-чему научился в «вольной» жизни, кое-что понял. Вернутся и такие, как Кудрин, — готовые революционеры. На корабли придут не запуганные новобранцы, кому легко забить голову сказками про веру-царя-отечество и про врага «унутреннего и унешнего»… Там, на кораблях, соберется гвардия — не та царская гвардия, которая недавно блистала касками и палашами тут, у этой Триумфальной арки, а гвардия революции, готовая выступить по сигналу вооруженного восстания, когда ему придет время. И место его — в рядах этой гвардии.

Нет, это не ломка жизни. Это логическое продолжение ее, развитие в том самом направлении, которое он давно, еще в реальном училище, избрал для себя. И, всматриваясь в притихшие нарвские кварталы домов, хранящих беспокойный ночной покой рабочих людей, которых завтра погонят на бойню, Тишенинов впервые, пожалуй, понял, кто же такой он сам. С поразительной ясностью он увидел в себе человека, профессией которого является борьба, революция.