Кантонисты - [22]

— Это потому, ваше сиятельство, что римляне приносили жертвы богу по праздникам. Когда они не имели других животных, то приносили свиней в жертву. Свиньи, однако, считались у них, как у евреев, нечистыми животными. Но для символического очищения они отрезали у них хвосты, и этот обычай сохранился и у молдаван — потомков римлян.

Никитин принял объяснение за чистую монету и остался доволен.

Перед каждым инспекторским смотром кантонисты были в нерешительности: жаловаться на свою безрадостную жизнь, указывать на начальников, которые лютуют, или нет. Среди «пунктиков», которые они изучали по пятницам, был один, гласивший, что каждый кантонист имеет право «заявить претензию», то есть, попросту говоря, жаловаться. Вместе с тем было также известно, что жаловаться весьма опасное дело; виновный офицер получит легкий выговор, а изменений в жизни кантонистов все равно не будет. Зато после отъезда инспектора с зачинщиками, как называли осмелившихся жаловаться, начальство жестоко расправится. И все-таки, когда жизнь стала невмоготу, когда кантонисты доходили до крайнего предела отчаяния, они решались на такой шаг.

Случилось это в 50-х годах с кантонистами Нижнего Новгорода.

— Здорово ребята! — приветствовал инспектор выстроившуюся перед ним роту.

Все молчали.

— Да что же вы, ребята, молчите? — начал он. — Недовольны, что ли чем? Говорите прямо.

— Недовольны, всем недовольны, всей нашей жизнью недовольны.

— Кто недоволен? Шаг вперед!

Вся рота шагнула вперед. Инспектор нахмурился.

— Выборные вперед! — продолжал инспектор.

Три кантониста выступили с разных сторон: Михаил Бахман, Николай Мараев и Василий Васильев. Это были парни лет 18. Воцарилась жуткая тишина.

— Чем же вас обижают?

— Чем нас обижают? — со вздохом повторил Бахман. — При вас кантонисту задней шеренги сейчас разбили в кровь губы, а вы и не видите. Неужто вы затем сюда присланы, чтобы на ваших глазах лилась наша кровь? Неужто ж и в вас, так же, как в наших начальниках, нет к нам ни капли жалости? — Бахман, волнуясь и прерывисто дыша, остановился.

— И ты, мальчишка негодный, смеешь так дерзко говорить? Арестовать его!

— Не дадим! Не дадим его арестовать! — крикнула рота. — Арестовать — так и нас всех арестуйте: он говорил за всю роту, всякий из нас то же самое сказал бы вам.

Инспектор задумался.

— Что же, арестуйте, я ареста не боюсь; заодно уже пропадать, — продолжал ободренный Бахман. — От нас вон и на почте писем не принимают: начальство боится жалоб. Вам, быть может, хотелось бы, чтобы мы, как прежде, кричали: «Всем довольны», но мы дольше не можем молчать.

Следующим заговорил Мараев.

— Ваше превосходительство, осмеливаюсь доложить вам, что здесь неволят евреев креститься. Узнает, например, начальник, что будет их раза два-три в год человек по 100, по 200, и уж заранее шлет унтер-офицеров стеречь их хорошенько. Приведут в холодную комнату без кроватей, без тюфяков, отнимут съестное и запрут под замок. И валяются они на голом полу, стуча от холода зубами и плачут.

— Ну, а ты, что скажешь? — спросил инспектор третьего.

— Да осмелюсь доложить, — начал Васильев, — житья совсем нет: холодаем, голодаем, терпим всякие тиранства. Кто начальству денег не даст, кто у него спросит свои, присланные из дома, того за это бьют, да и плакать не велят.

Инспектор удалился, и через пару дней кантонисты узнали, что он уехал к себе.

Был воскресный день, и по случаю праздника многие были отпущены в город, другие занимались своим делом.

Бахман, Мараев и Васильев, депутаты, выступившие перед инспектором, задумчиво сидели на одной из кроватей.

— Теперь мы окончательно пропали, братья.

Они не обманывали себя насчет того, что их ожидает.

— Бежим! — вполголоса проговорил Мараев.

— Куда? А ну, как поймают? — спросили товарищи.

Ночью того же дня Бахман повесился в уборной.

Утром его тело сняли с петли, унесли в часовню лазарета, а суток через трое завернули труп в тряпье и, положив в наскоро сколоченный ящик, взвалили «гроб» на телегу. Кучер со сторожем свезли его за околицу и закопали в болоте, на кладбище самоубийц.

Мараев и Васильев, твердо решившие бежать, выполнили свое решение, и их исключили из списков как без вести пропавших. По заведению распространили слух, будто они утонули. Начальство так заключило, когда на берегу реки нашли их куртки и шинели.

Прошли еще две недели, и в казармы привели Мараева, закованного в кандалы. Убежав из заведения вместе с Васильевым, они забрели в какой-то городишко на ночлег. Там полиция задержала Мараева на базаре; целых трое суток он упорно молчал и этим дал возможность Васильеву скрыться. Потом признался и был отправлен по этапу в заведение.

Ночь перед наказанием Мараев провел в мучительном раздумье, а утром, когда за ним пришел конвой, он принял решение и отправился за получением наказания.

Перед выстроенными кантонистами нетерпеливо ожидал Мараева начальник школы полковник Курятников. Барабанщики тоже были готовы, были заготовлены и розги, вымоченные в горячей соленой воде.

— Прочтите, ваше высокоблагородие, хоть вот эту записку вперед, а там…

Мараев вынул из-за обшлага шинели сложенную вчетверо бумагу, на которой ровно ничего не было написано, и, подойдя вплотную, подал ее.