Кант: биография - [75]

Можно с уверенностью предположить, что Кант прошел через такое перерождение около сорока и в результате осознанно отдалился от прежнего «водоворота светских развлечений». Вот он, источник того, что Боровский называет: «истинная природа Канта по словам всех, кто его знал, а именно постоянное стремление жить согласно разумным принципам, являющимся, по крайней мере на его взгляд, достаточно обоснованными». Он стремился «сформулировать определенные максимы во всех больших и маленьких, важных и неважных делах – максимы, которые всегда составляли основу [его действий] и к которым всегда следовало возвращаться. Эти максимы постепенно сплелись с ним самим настолько, что в своих действиях он всегда исходил из них, даже когда не осознавал этого в данный момент»[598]. Это также повлекло за собой большие последствия для многих «ярких идей», характерных для его умственной жизни. Они должны были послужить универсальной теории, но сначала нужно сформулировать ее саму.

Совет, который Кант дал Гердеру после отъезда того из Кёнигсберга, вероятно, был бы отменен вскоре после того, как был предложен. Возможно, вполне верно считать революцию и перерождение, произошедшие в Канте, результатом «жизненного кризиса»[599]. Если основание собственного характера совпало с сороковым годом жизни Канта, то оно совпало и с рядом других важных событий в его жизни.

Прежде всего, примерно к 1764 году кардинально изменился круг его друзей. Кипке, переехавший на окраину города, чтобы выращивать морковку и лук, больше не был так близок к Канту, как в первые годы. Уже в апреле 1761 года Гаман сообщал, что Кипке строит «дом в саду и пока что отложил свою профессию в сторону»[600]. То же самое касалось и его профессиональных дружеских отношений. Кажется, Кипке так никогда по-настоящему и не вернулся к взращиванию наук и искусств. Сад, по-видимому, обеспечивал более чем достаточное удовлетворение. Кипке не внес более никакого вклада в интеллектуальную дискуссию своего времени. Его интересы настолько разошлись с интересами Канта, что говорить им больше было не о чем.

Впрочем, еще важнее то, что в апреле, всего за несколько дней до сорокового дня рождения Канта, внезапно умер Функ, самый близкий его друг. Все были потрясены. 21 апреля (вечером накануне пасхального воскресенья) Гаман сообщил, что они чуть не подрались из-за того, кто должен его хоронить. Пруссаки и курляндцы равно настаивали, что у них есть право предать его покою. Пруссаку Канту доверили организовать почетные проводы, но власти их запретили. Ни тем ни другим не разрешили провести публичное мероприятие. Функа похоронили ночью. Курляндец Гиппель сочинил в его честь элегию. Гаман ожидал, что и «другая сторона», то есть пруссаки, самым заметным представителем которых был Кант, сделает то же самое. Неизвестно, сделали ли пруссаки это, но мы можем быть уверены, что ничто не могло облегчить для Канта боль утраты.

Мы не знаем, как он горевал, но поскольку он был чувствительным человеком, определенно не обошлось без большой скорби. Сорокалетний юбилей не мог пройти счастливо. Скорбь Канта едва ли отличалась от той, какую испытал бы каждый из нас: отрицание, чувство вины и, что еще важнее, непрерывные попытки смириться с потерей и со своей жизнью. Потеря друга означала для него больше, чем смерть любого другого человека и прежде, и впоследствии. В любом случае смерть Функа послужила поводом обдумать собственную жизнь, неминуемую смерть и понять «настоящую цену вещей», и такой опыт смертности человека может быть одной из причин «палингенеза» или «возрождения», возникающего как «взрыв, сразу же следующий за отвращением к колеблющемуся состоянию, основанному на инстинкте»[601]. Из-за одной только смерти Функа можно считать 1764–1765 годы очень важными для Канта.

Религиозную – даже пиетистскую – подоплеку кантовского учения о происхождении характера не стоит упускать из виду. В другом изложении необходимости морального перерождения он проводит явную параллель с религиозным обращением, описанным пиетистами. Неудивительно, что это повествование раскрывает глубокое понимание Кантом не только пиетистского учения о перерождении, но и ортодоксального христианства. Проводя различие между учением об обращении Шпенера – Франке и моравско-цинцендорфским учением, оба из которых для него – мистические, Кант утверждает, что они объявляют сверхчувственное также и сверхъестественным. Они считают, что чудо необходимо или для того, чтобы стать христианином, или чтобы обрести христианский образ жизни[602].

Впрочем, было бы ошибкой считать обращение Канта религиозным, ведь он отстаивал, по сути, моральное решение проблемы. Он утверждает, что мораль есть «действительное решение проблемы (нового человека)»[603]. Он говорит:

В нас есть нечто такое, чем мы никогда не перестанем восхищаться, обратив однажды на него свое внимание, и вместе с тем это и есть то самое, что придает человечеству в идее такую степень достоинства, которую в человеке как предмете опыта невозможно было предположить[604].

Конкретное описание нравственного перерождения и характера, предложенное Кантом позже, в «Споре факультетов», возможно, изложено языком, недоступным Канту в 1764–1765 годах, но суть и общая характеристика вполне сопоставимы с более ранними взглядами. Обретая характер, становишься новым человеком