Кант: биография - [63]

. Он набросился на Канта: «Сказать по правде, Вы возгордились. Вы можете как угодно обращаться с Вейманом, но я как друг требую другого отношения. Ваше молчание по отношению к нему трусливее и подлее, чем его глупая критика вашего сочинения. Вы и со мной ведете себя точно так же. Я этого так не оставлю»[489]. Ранее Гаман предсказывал, что в будущем его отношения с Кантом будут либо очень далекими, либо очень близкими[490]. Начиная с этого момента они будут очень далекими, но Кант и Гаман никогда не были очень близки. Это и не удивительно. Удивительно, пожалуй, то, что Кант и Гаман вообще дальше продолжали общаться. С другой стороны, между Вейманом и Кантом не могло быть никаких отношений. Кант нажил себе врага, который с тех пор будет горячо, но мало что понимая, нападать на его работу.

Канта увлекало преподавание – по крайней мере поначалу. К октябрю 1759 года оно стало обременительным. Так, он писал своему другу Линднеру:

Я сижу ежедневно у наковальни моей кафедры и кую тяжелым молотом мои похожие друг на друга лекции в одинаковом такте. Иногда у меня возникает более благородное желание несколько выйти из этой узкой сферы, однако сразу же раздается грозный голос, всегда истинный в своих угрозах, и заставляет меня вернуться без промедления к тяжелой работе.

Тем не менее, учитывая место, где я нахожусь, и небольшое ожидание изобилия, я рад аплодисментам, которыми меня награждают, и преимуществами, которые я из этого извлекаю, и я провожу мою жизнь в мечтаниях[491].

Кант кажется уставшим и несчастным. Тем не менее, письмо могло быть написано в минуту отчаяния, а такие минуты вовсе не обязательно характеризуют взгляд на жизнь в целом.

Гиппель, который был его студентом летом 1758 года и зимой 1758-59 годов – сначала «посетив полный философский курс Бука», лекции Теске по физике, Лангхансена и Бука по математике, Кипке по логике, Флотвела по немецкой стилистике и древнееврейскому языку, занятия греческим с И.Г. Боком и несколько курсов по теологии – мало что говорит о Канте как о лекторе[492]. Хотя он посещал лекции Канта по «философии и физической географии», а также по метафизике, они ему ничем не запомнились. Гораздо больше его впечатлили лекции старика Шульца по догматическому богословию[493]. Находясь под большим влиянием пиетизма, чем Кант, он, вероятно, считал Канта не только слишком сложным, но и вредным. Это не означает, что Кант менее тщательно подходил к подготовке и чтению лекций; он просто не мог позволить себе пренебрегать ими, поскольку от них зависели его средства к существованию. Однако это говорит о том, что его стиль не нравился всем студентам в равной мере[494]. Иоганн Шульц (1739–1805), ставший под конец жизни другом Канта, тоже тогда был студентом. Как и Канта, Шульца подготовили к обучению в университете во Фридерициануме. Ходил ли он на лекции Канта, не совсем ясно. Он не называл себя учеником Канта, когда его позже об этом спрашивали, но Боровский, который должен бы знать о таких вещах, говорит, что он на самом деле был одним из лучших студентов Канта[495]. Как бы то ни было, философия Канта, кажется, начала оказывать влияние на Шульца только в 1770 году. В первые годы преподавания Кант был, возможно, хорошим лектором, но он был одним из многих, и его идеи не были радикально новы.

Близким к Канту студентом в то в время был Иоганн Фридрих фон Функ (1738–1760), который позже умер от истощения в Кёнигсберге. Одна из самых необычных публикаций Канта посвящена его безвременной кончине. Она была написана в виде письма матери Функа, в котором Кант хвалил характер ее сына и использовал его смерть как повод для размышлений о смысле жизни.

Каждый человек намечает собственные планы своего назначения в этом мире. Искусства, которым он хочет научиться, почет и удобства, которых он от этого ожидает в будущем, прочное счастье в супружеской жизни и множество удовольствий или начинаний – таковы картины волшебного фонаря, которые он с такой изобретательностью рисует себе и заставляет в игре последовательно проходить перед своим живым воображением; смерть, замыкающая эту игру теней, виднеется лишь в туманной дали, ее заслоняет и делает незаметной свет, распространяющийся над более привлекательными местами. Мы предаемся подобным мечтаниям, а в это время наша истинная судьба ведет нас совершенно другими путями. Жребий, действительно выпадающий на нашу долю, бывает редко схож с тем, который мы сами себе начертали; на каждом шагу мы обманываемся в своих ожиданиях, пока смерть, все еще кажущаяся далекой, не кладет внезапно конец всей этой игре[496].

Под влиянием таких размышлений мудрый человек обращает свой ум «на свое великое назначение после смерти». «Разумный в своих замыслах, но без всякого упрямства, уверенный в исполнении своих надежд, но чуждый нетерпения, скромный в своих желаниях, ничего никому не приказывая, полный доверия, но ни на чем не настаивая, он ревностен в исполнении своих обязанностей, но с христианским смирением готов покориться велению Всевышнего, если тому будет угодно среди его порывов отозвать его со сцены, на которую он был поставлен»