Камилла Клодель - [19]

25. VI.1918

Господин доктор,

вы, может быть, уже не помните вашу бывшую пациентку и соседку м-ль Клодель, которую увезли из дома 3 марта 1913 года и отправили в приют для душевнобольных, откуда она, возможно, никогда уже не выйдет. Пять лет, скоро уже шесть, как я терплю эту ужасную муку. Меня сперва поместили в приют в Виль-Эврар, потом сюда, в Мондеверг, близ Монфаве (Воклюз). Излишне описывать, каковы были мои страдания. Недавно я написала г-ну Адаму, адвокату, которому вы когда-то любезно меня рекомендовали и который тогда очень успешно защищал мои интересы; я прошу его не отказать в любезности заняться моим делом. В этих обстоятельствах мне были бы необходимы ваши добрые советы, потому что у вас большой опыт и как доктор медицины вы сведущи в этом вопросе. Прошу вас, не откажите в любезности поговорить обо мне с г-ном Адамом и подумать, что вы могли бы для меня сделать. Со стороны моей семьи ждать нечего; мои мать, брат и сестра находятся под влиянием некоторых дурных людей и ничего не слушают, кроме клеветы, которую на меня возводят.

Меня обвиняют (о, ужасное преступление!) в том, что я жила одна, что компанию мне составляли кошки, что у меня мания преследования! На основании этих-то обвинений я нахожусь в заточении вот уже пять с половиной лет, как преступница, лишенная свободы, лишенная пищи, огня и самых элементарных удобств. В подробном письме г-ну Адаму я объяснила, какими еще мотивами было продиктовано мое заточение, прошу вас прочесть его внимательно, чтобы получить полное представление об этом деле.

Может быть, вы как доктор медицины смогли бы использовать свое влияние, чтобы помочь мне. Во всяком случае, если мне не захотят вернуть свободу сразу, я предпочла бы, чтобы меня перевели в Сальпетриер, или в Сент-Анн, или в обычную больницу, где вы могли бы посетить меня и составить представление о состоянии моего здоровья. Здесь на мое содержание выдают 150 франков в месяц, а как содержат — это надо видеть; родственники мной не интересуются, и на мои жалобы единственный их ответ — полное молчание, так что со мной делают что хотят. Ужасно быть покинутой вот таким образом. Я не в силах противостоять муке, от которой изнемогаю. Словом, я надеюсь, вы сможете что-нибудь для меня сделать, и разумеется, если у вас будут какие-то расходы, записывайте их, пожалуйста, а я вам все полностью возмещу. Надеюсь, вам не пришлось мучиться в окопах…

Я прошу вас еще об одном, а именно: когда вы пойдете к Меркленам, расскажите всем, что со мной сталось. Мама и моя сестра распорядились держать меня в полной изоляции, мои письма не отсылаются, никаких посетителей ко мне не пускают.

В результате сестра завладела моим наследством и очень заинтересована в том, чтобы я никогда не вышла на свободу. Прошу вас также не писать мне сюда и не говорить никому, что я вам писала, потому что я пишу тайком, в нарушение правил заведения, и если об этом узнают, у меня будут большие неприятности…

Прошу вас, сделайте для меня все что можете, потому что я не раз убеждалась в вашей чрезвычайной осмотрительности и очень надеюсь на вас. Должна предостеречь вас против выдумок, которые пускают в ход, чтобы продлить мое заточение. Уверяют, что меня собираются держать здесь до конца войны: это басня, рассчитанная на то, чтобы обольстить меня ложными обещаниями, потому что нынешняя война не из тех, что кончаются, а тем временем конец придет мне; ах! знали бы вы, что приходится выносить! Дрожь берет! Если почему-либо я не смогу вам больше писать, вы, пожалуйста, все же не бросайте меня и действуйте по возможности так быстро, как только удастся; ситуацию осложняет тайное влияние неких чужих людей, которые завладели моей мастерской и держат маму в своих когтях, чтобы не дать ей видеться со мной.

Камилла пишет из приюта брату, матери, своей подруге Марии Пайетт, Эжену Бло. Эта переписка — если абстрагироваться от несообразностей, порожденных психозом, — свидетельствует о проницательном уме, твердой памяти, а со временем в ней проступает выстраданное терпение, в котором больше покорности, чем негодования. Если Камилла просит дать ей возможность выйти из приюта, то не затем, чтобы вернуться к светской жизни и творчеству, но лишь ради покоя и уединения в Вильнёве. Все как будто подтверждает, что она полностью отреклась от себя, что собственная жизнь ее больше не интересует. Потом мало-помалу она свыклась с перспективой провести остаток жизни в Мондеверге. Ей хотелось бы только большей тишины — даже уже не комфорта. Она мирилась со своим положением без жалоб, категорически отказываясь от перевода в первый класс, где, по ее словам, пища была вредной, а соседки ужасными. Но разве не известны и другие случаи, когда великие творцы, отказавшись от искусства, уходили в монашеское самоограничение?

Теперь стало наконец возможно диагностировать психическое заболевание Камиллы Клодель — семья художницы дала согласие на разглашение врачебной тайны. Оставим слово за медициной, ограничимся здесь сведением воедино имеющихся фактов.

Камилла не была ни буйной, ни агрессивной. С ней никогда не приходилось прибегать к жестким методам лечения. По словам свидетелей, она, напротив, с годами становилась все мягче и спокойней. Приют до 1938 года был на попечении монахинь. Сестра Сен-Юбер из конгрегации Святого Карла Лионского помнила Камиллу, за которой ухаживала. Она единственная, кого удалось разыскать и расспросить о повседневной жизни в приюте. Мадемуазель Клодель, рассказывает она, никто не замечал, настолько она была молчалива и апатична. Это была не просто покорность, а полная безликость. К тому же она находилась в отделении спокойных, которые не нуждались в каком-то особом наблюдении и уходе, разве что при утреннем и вечернем туалете. Никто не знал, что прежде она была известной художницей. Выделяло ее только то, что она сестра Поля Клоделя.