Камилла Клодель - [18]

Помнишь бедного маркиза дю Совенкура из Шато-де-Мюре, твоего бывшего соседа? Он только сейчас умер, проведя в заточении 30 лет! Ужасно, в голове не укладывается. Всего, всего хорошего твоей милой Эмме, дочке и всем детям; посылаю тебе дружеский привет…

Если Камилла Клодель была в здравом уме, как утверждает Вибер, то ее изоляция бесчеловечна, незаконна и преступна. Как же обстоит дело в действительности? Первые признаки душевного расстройства проявились у Камиллы в период ее разрыва с Роденом, около 1893 года. Матиас Морхардт, пламенный поклонник художницы, в своем замечательном этюде в “Меркюр де Франс” отмечает ее склонность к уединению и недоверие к посторонним. Эта тяга к затворничеству беспокоила и ее отца. В 1904 году он не решался принять приглашение своей родственницы Мари Мерклен отдохнуть в сентябре в Жерарме, опасаясь оставлять Камиллу одну: “Вы очень добры, но у меня душа будет не на месте, если я оставлю Камиллу в этой самоизоляции”.

Есть и другие свидетельства, в том числе доктора Мишо, и оно представляет тем больший интерес, что он — сын того доктора Мишо, который выдал свидетельство, послужившее основанием для госпитализации Камиллы. Речь идет о письме к профессору Мондору от 18 декабря 1951 года.

Несколько месяцев назад я прочел вашу книгу о Поле Клоделе. Глава, посвященная Камилле Клодель, пробудила во мне воспоминания детства. Камилла Клодель жила в нижнем этаже дома 19 на набережной Бурбон, в котором пятьдесят пять лет занимался медицинской практикой мой отец. В глубине двора был сад, принадлежавший Морису Мендрону и видавший немало академических обедов под эгидой Эредиа. Двор был местом моих игр. Родители запрещали мне ходить к Камилле Клодель, с которой мы были в каком-то отдаленном родстве. Они боялись пускать меня в это логово, где между бюстами, заросшими девственным лесом паутины, шныряла добрая дюжина кошек.

Но соблазн запретного плода, подкрепляемый моей любовью к кошкам и обещаниями угостить вареньем, побуждал меня преступать запрет. Там я получил первые уроки психиатрии, и всякий раз, как говорю или пишу о параноидальном психозе, не могу не вспоминать мою соседку, простоволосую, в белой кофте, толкующую об “этом мерзавце Родене” — последний рисовался моему десятилетнему воображению неким мифологическим персонажем.

Достаточно также почитать последние письма Камиллы Клодель на свободе и те, что она писала в приюте, причем в первые месяцы пребывания там, когда рано говорить о заразительном влиянии долгого общения с сумасшедшими, чтобы убедиться в разрушительном воздействии навязчивой идеи о роденовских интригах: весь мир ее преследует, миллионные состояния (в миллионах 1913 года) наживаются на ее работах. Очень показательны выдержки из письма, написанного брату Полю где-то около 1910 года:

Не вози мои скульптуры в Прагу, у меня нет ни малейшего желания выставляться в этой стране. Публика такого пошиба меня нисколько не интересует. Хотелось бы поскорее получить премию за “Аврору”, пусть всего пятнадцать франков, я бы ее забрала в следующем месяце и попыталась продать. Пришли мне ее как можно скорее. Ты прав, закон бессилен против господина Эбрардта и подобных ему бандитов, единственный аргумент для таких людей — револьвер. Вот это было бы дело, потому что, учти, если оставить безнаказанным одного, это придаст наглости другим, которые бессовестно выставляют мои работы и делают на них деньги под руководством господина Родена. Но всего забавнее то, что он позволил себе выставить в прошлом году в Италии “Аврору” — вовсе не мою, но с моей подписью — и добился для нее золотой медали, чтобы поиздеваться вдоволь.

Теперь я его поймала. Негодяй всяческими способами прибирает к рукам все мои скульптуры и раздает своим дружкам — модным художникам, а они его за то осыпают наградами и аплодисментами. По возвращении он уничтожил (нрзбр) и нажил 300 000 франков на гобеленах. Он знал, что делал, когда сговорился с Колленом, чтобы заставить меня приехать в Париж. Моим пресловутым талантом он сполна попользовался!

Это Роден добился ее заточения, чтобы слава былой подруги не затмила его собственную. Нет пощады и старым друзьям: Филипп Бертело — тоже соучастник заговора. Испепеляющая ненависть не пала лишь на Эжена Бло и Поля Клоделя. У ближайших друзей не оставалось сомнений в серьезности ее заболевания. Приведем цитату из письма Матиаса Морхардта к Родену от 5 июня 1914 года:

Я виделся с Филиппом Бертело, которому сугубо конфиденциально сообщил о том, что вы хотели бы сделать для несчастной и замечательной художницы. Он со всей деликатностью наведет справки о положении дел, а мы оба к вам придем, как только все выясним. Но я настоятельно убеждал Филиппа Бертело, что мы должны сосредоточить свои усилия в первую очередь — ввиду призрачности всякой надежды на выздоровление — на том, чтобы воздать должное ее великой памяти.

В сентябре 1914 года Камиллу перевели в Мондеверг, находящийся на территории коммуны Монфаве близ Авиньона, в приют, который ей уже не суждено было покинуть.

До последних дней ясно осознававшая свое несчастье, она долго не оставляла попыток добиться освобождения, тайком пересылая призывы о помощи родным и знакомым. Так, Камилла пишет доктору Мишо, не до-гадываясь, что он способствовал ее заточению: