Камероны - [62]

– При условии, что после смерти есть жизнь, – заметил Эндрью. – Иначе – как можно одурачить труп, если там, за пределами нашего мира, ничего нет?

– Ну, это ты сам выяснишь, – заявил Роб, точно он там уже побывал. – Человеку дана всего одна жизнь – одна – загните палец, друзья, и, черт возьми, начинайте-ка жить сейчас.

Поля, спускавшиеся к морю, были разгорожены камнями, и маленькие наделы с уже снятым осенним урожаем или еще золотисто-зеленые, но все под разными злаками и потому разных тонов походили на огромное, удивительно красивое лоскутное одеяло, разложенное на земле. Фургон проехал перекресток, где встречаются дороги, идущие с востока и с запада, и лудильщик знаком дал понять, что хочет тут слезть. Даже не поблагодарив, он спрыгнул на землю, обошел фургон и приблизился к Роб-Рою.

– А ты, – сказал он, – ты настоящее дерьмо. – И заковылял по дороге, ведущей на запад.

Еще долго потом они молчали.

– Вот и делай революцию для народа, – заметил Эндрью через несколько миль, стремясь немного разрядить атмосферу.

– Да, вот с чем мы сталкиваемся, – сказал Роб-Рой. – Упрямая каменная маска толпы. И пока народ не просветят, пока не напичкают знаниями, вся Шотландия так и останется этаким огромным вонючим лудильщиком.

Вскоре им открылось диво-дивное – море, и бог и оскорбивший его Роб-Рой были забыты. Настроение у Гиллона сразу исправилось, как всегда при виде моря.

Около девяти часов они добрались до поворота и очутились на откосе, возвышавшемся над поселком Сент-Бакстон-у-моря. Серые камни, грубо сложенный мол, маленькая, залитая солнцем, защищенная от ветра площадь, задрапированные сетями стены домов. У Гиллона тоскливо защемило сердце.

Они двинулись вниз, и тут глазам их предстала необычная картина. Из поселка к морю спускались женщины, неся лодки; они входили с ними в море и – по грудь в воде – пересекали со своей ношей линию прибоя. Затем одна женщина держала лодку, а другая возвращалась к берегу, сажала себе на спину – а иногда на плечи – мужа или мужа подруги и несла его в лодку, чтобы он не промок. Камеронам предстояло еще целую милю шагать до поселка, и, когда они вышли на узкую извилистую улочку, которая вела к площади, женщины уже вернулись – они сидели у своих серокаменных или побеленных домиков, нанизывали рыбу на палочки, чтобы коптить или вялить, чинили оставленные рыбаками запасные сети. Таких крепких женщин Гиллон никогда еще не видал. Юбки у них, и вообще-то довольно короткие, были заткнуты за пояс, и ни одной даже в голову не пришло опустить юбку при виде Гиллона и его сыновей. Некоторые курили трубки.

Камероны опустились в своем фургоне по крутой улочке и выехали на солнечную площадь, где сидело большинство женщин. Ни одна не сказала ни слова, и лишь две-три на минуту оторвались от своего занятия и подняли на приезжих глаза.

– Меня зовут Камерон, и я приехал к вам купить рыбы. – Слова эти были встречены молчанием. – Сейчас сиг идет, я знаю. Так можно тут у вас купить сигов или окуней?

Женщины сидели у своих сетей, не поднимая головы.

– Вы же ловите рыбу, правда? Ну, а мы приехали купить рыбы. – Они ставили его в дурацкое положение, к тому же при сыновьях. Тогда он вытащил пачку десятишиллинговых бумажек и провел по ним пальцем, как по колоде карт.

– Не надо, пап, – сказал Эндрью.

Деньги не произвели на женщин никакого впечатления – казалось, вообще ничто не способно было вызвать в них отклик. Гиллон стоял на задке фургона и ждал.

– Да что это с ними? – наконец сказал он. Роб-Рою стало не по себе, и он ушел на берег, чтобы не видеть этих насупленных женщин. Какие-то мрачные амазонки! Вот и выходит: относись к людям, как к собакам, – а к ним наверняка так относятся, – они и будут, как собаки. К тому же эти голые ноги смущали Роба. Наконец немолодая женщина в черном, явно вдова, подошла к фургону.

– Когда мужики в море, ни одна баба не станет разговаривать ни с каким мужиком, – сказала она.

– Приехали сюда шуры-муры разводить, да? – крикнула вслед за вдовой какая-то старуха. – Думают, можно поразвлечься с нашими бабенками, пока мужики в море?! Ты скажи им, пусть чем другим займутся.

Однако теперь, когда две женщины заговорили, уже и остальные почувствовали себя вправе подойти поближе к чужеземцам и поглазеть на них. Они окружили Гиллона.

– Вы только посмотрите, до чего же черные-то! – сказала какая-то женщина.

Они понятия не имели, чем объяснялась эта чернота, и хорошо, что не имели, подумал Гиллон. Все женщины были настоящие «пампушки», как говорили у них в Питманго, – полногрудые и дебелые. У тех, что постарше, были красные от непогоды лица, но у молодых лица были чистые, омытые ветром. Местный костюм состоял из огненно-красной юбки и белой льняной сорочки, а поверх – корсаж на шнуровке, но грудь у многих женщин была такая высокая, что шнурки, казалось, вот-вот лопнут. Иные даже распустили шнуровку, так что Гиллон мог бы поглазеть на их грудь, да только он боялся, что заметят. Чепцов они не носили – волосы заматывали в пучок, или завязывали хвостом, или просто распускали по плечам. Они совсем не походили на шотландок. Были тут и молодые девчонки, отличавшиеся застенчивой, дикой, приморской красотой, и, глядя на них, Гиллон невольно вспомнил другие времена. Ему всегда было трудно изъясняться в присутствии красивых женщин.