Каменные часы - [65]

Дягилев даже услышал, как с нестерпимым свистом летят вниз многокилограммовые бомбы. Он думал об отце, пропавшем где-то здесь в грохочущем небе войны. Он видел сейчас его очень молодым, ведущим свой штурмовик прямо на ослепительные солнца вспыхивающих разрывов. И у Дягилева болело сердце от напряжения, словно он сам вел самолет, а отец и он — это один и тот же человек, живущий разом и в прошлом и настоящем временах.

Дягилев не знал, что случилось с отцом, и поэтому тосковал и мучился сейчас. Если бы он мог помнить то, чего не пережил в жизни, а только представлял в своем воображении! Помнил все, как случилось на самом деле.

Вот и звук заметно отставал от самолета, что едва заметной сверкающей точкой рассекал над ним чистую плиту бездонного неба, оставляя за собой инверсионный след.

Звук заметно отставал от движения.

По сравнению с этой машиной самолет отца, конечно, был медлителен и несовершенен, подумал Дягилев, но летчик наверняка лучше чувствовал полет, вращение пропеллеров и сами крылья, что несли его над землей. Тогда летчик мог почувствовать еще крылья.

И вот отец пропал без вести. Совсем близко от их стоянки.

Не вернулся на базу.

Уже без него самолеты взмывают ввысь.

И воспитываются внуки.

— О чем ты думаешь, отец? — спросил мальчик. Он подошел и без всякой робости потрепал овчарку за шею, и Дик не огрызнулся и не тронул его, стерпел ласку.

— О чем? — переспросил Дягилев. — Вспомнил про твоего деда. Ты слышал, как только что пролетел самолет?

— Да. Очень уж сильно гудел, словно вражеский.

— Но сейчас же нет войны, — возразил серьезно Дягилев.

— Мне не понравился этот звук, — ответил мальчик.

«Потому что в наше время звук сильно отстает от движения», — хотел сказать Дягилев и промолчал. Понять такое вдруг и взрослому не просто.

— Ты видишь, привык ко мне Дик, — улыбнулся счастливо мальчик, — он скоро будет меня слушаться и я ему что-нибудь прикажу. Например, кину мячик в воду, как ты, и заставлю принести назад. Дик разрешает мне гладить даже голову.

— Ты же знаешь, сын: мама не хочет, чтобы Дик с нами ехал в город, — сказал Дягилев, — тебе и без того будет трудно с ним расставаться. Много труднее, если он тебя хоть раз послушается. Ты понимаешь?

— Чего ж тут не понять! Ведь тебе жалко с ним расставаться. Как же мы бросим его?

— Представь себе: вот ты бежишь по лесу, а тут Дик прыгает тебе на спину, а?

— А вдруг Егор Иваныч — шпион и Дик почуял?

— Но здесь же далеко от границы, — засмеялся Дягилев, — да и Дик вовсе не пограничная собака.

— Все равно. Наверняка Егор Иваныч рассказал не так, как было на самом деле, — настаивал мальчик.

— А что же произошло?

— Не знаю. Мне теперь стало жалко Егора Иваныча.

— Да. Бесспорно, Дик сбил его с ног. Больше мы не отпустим Дика гулять одного. Ведь верно?

— Ты разрешишь мне с ним гулять?

— Конечно, — сказал Дягилев и подумал, что мальчик уже сильно успел привязаться к собаке. И тут ничего не поделаешь. А Люба пристанет сегодня же, чтобы он нашел хозяина или избавился от овчарки любым другим способом. Но чем ближе становилась неотвратимая минута решительного и безжалостного шага, тем тяжелей ложилась эта неприятная забота в душе Дягилева. И выхода никакого не виделось.

В эти минуты, испытывая почти детскую обиду и горькую безысходность, которые затопили его всего, Дягилев был все-таки смущен. Дик отменно его слушался. Но столь необъятная и всесильная власть всякий раз при виде замечательной овчарки будоражила его и кружила голову, как ни одно чувство, что испытал в жизни ранее.

И сын, как сейчас выяснилось, жаждал приказывать, заставил своей лаской и терпением привыкнуть к себе Дика, чтобы пес подчинился.

Да, да. И он, и сын жалели Дика, но, оказывается, не забывали при этом и себя, о неизвестном им ранее удовольствии повелевать ради своей прихоти, если нашлось сильное и могучее существо, способное ее безропотно сносить.

Воистину Дик нашелся.

Никто его не добивался, не покупал, не обменивал. Дик сам объявился и своей готовностью все выполнить сразу пришелся им по душе.

Это так, тут нечего скрывать.

Власть над овчаркой как бы исказила чистую и всеобщую любовь к животным. Эта конкретная привязанность сделалась приятной самому себе. И если бы Дик слушался всех — и Любу, и детей, и Егора Иваныча с Федором, естественно, — он бы не обратил никакого внимания на собаку и оттащил бы такого нашкодившего пса на живодерню без всякой жалости.

Следует это признать.

Он, Дягилев, всякий раз с внутренним, возбуждающим холодком в душе ощущает свое могущество, когда Дик смотрит ему в глаза, готовый выполнить абсолютно любой его приказ.

Даже мороз пробегает по коже от этой мысли. И надо признать, сочувствуя и сострадая Егору Иванычу, Дягилев особенно остро ощущал безграничность и всесильность своей воли, слабость и незащищенность старого человека. И почему-то тогда подумалось об излишней доброте Егора Иваныча и Федора, явно искавших вначале собаку, чтобы как-то наказать ее хозяина.

Думать об этом было нестерпимо тяжело, потому что разговор, по сути, ничем не разрешился. Кроме того, он в себе стал смутно различать нарождающуюся жестокость и равнодушие, мог и хотел их оправдать своей гуманностью по отношению к Дику и нежной любовью к сыну.