Каменные часы - [105]

Если разобраться, в тупик его завело желание иметь собаку и подчинить своей воле. Сразу же припомнилось спокойное, бесстрастное лицо собачника. Воистину мудро рассуждал этот торговец властью. Но плохому-то он не учил собаку?

Время катилось к вечеру. Лучи солнца делались все заметней, темнели. Надвигающаяся тьма давала возможность их увидеть. Начинала на газонах собираться роса. Посвежело. Но полковник не торопился в душную палату. Приятны сердцу — тишина и умиротворяющий шепот листьев. Здесь быстрее привыкаешь к жизни. Ведь абсолютно все начинается с тишины и одиноких раздумий.

Петраков верил, что с Диком ничего не стряслось, собака караулит дом и от голода не пропадет — охотиться умеет. Остается сожалеть, что Дика не было с ним на вокзале, иначе бы не ушел тарантул в кожаном пальто с черным дипломатом.

И опять полковник задумался об Аграфене…

И остановилось мгновение…

Не знал, да и не мог он знать фамилии того с черным дипломатом, что встретился ему весной у пригородных касс. Зато стояла в глазах дорога, тысячная толпа. Шел в ней и он, Петраков, с капитаном Васильевым и Женей Бузмаковым, все трое — в гражданском, как иные окруженцы. И рядом вертелся этот юркий человечек со вздрагивающей щекой, успокаивал, и бодрые его словечки летели из края в край колонны, обнадеживали угрюмых и подавленных людей счастливым для них исходом. Умел тихо и вкрадчиво вдохновлять толпу человечек, заставляя думать только о собственной шкуре и внушая мысль о гуманизме и человеколюбии захватчиков.

А вели колонну гитлеровцы на расстрел.

Мог ли тогда Петраков думать, что все — собранные в колонну по расовым признакам, были приговорены фашистами в тайных инструкциях к смерти, как люди низшего сорта.

Вдохновлял человечек своих соплеменников, цыган и других людей южных и восточных национальностей перед гибелью, — благое же для них делал дело! — умел находить слова, которые отдаляли на неведомый срок смерть, успокаивали, давали проклятую надежду, что все обойдется, вернутся они к своим родным и близким, и отнимали те слова ненависть, решимость — пусть голыми руками — биться до последнего.

И торопилась колонна, прибавляла шагу, чтобы скорее дойти до некоего «сортировочного пункта».

Человечек умело пускал слушок, который становился сначала слухом, а потом почти твердой правдой.

И торопилась колонна, не надо было ее подгонять.

Очень старался человечек со своими подручными. Умели они сладко говорить. Ласково смотрели в глаза. Завораживали. И затем незаметно пропали, когда тысячи попали под перекрестный огонь пулеметов и фашистские танки стали утюжить дорогу, крюками стаскивая останки в заранее приготовленные траншеи.

Только десятерым из колонны повезло.

Пули и машины их не догнали, и они ушли в лес с трофейным автоматом, а все пустое каменистое поле было усеяно телами расстрелянных и истерзанных танковыми гусеницами людей. Такова была плата за доверчивость, за глупую надежду на одиночное спасение. Не было спасения в одиночку.

И вот встретился на вокзале этот тарантул со вздрагивающей щекой, ласковый говорун… Со временем — только поправится Коля Ивашов и откроется музей в избе Аграфены — признает старый полковник с серебристыми глазами, Игнат Фомич Петраков, «человечка». В День Победы признает, когда будет стоять в городе на трибуне рядом с Катериной и Никифором. Не затеряться «человечку» в толпе…

18

Под вечер дождь кончился. Полнился лес дыханием листвы, свежим ветром и шорохом сдуваемой с деревьев тяжелой капели.

Дягилев с Любой сушили над костром брезентовый тент. Дети сидели на уложенных рюкзаках, готовые отправиться в город, домой, к привычной, размеренной жизни. Никто из них, конечно, не мог даже себе представить, что именно на этом месте был убит Петр Алексеевич Дягилев.

— Почему ты так и не сказал детям, что в этих местах погиб твой отец? — тихо спросила Люба у мужа. Она встряхнула дымившийся брезент. Он уже почти просох. И через три — пять минут они могли тронуться в путь.

— Я взял отсюда горсть земли для матери, — сказал Дягилев и посмотрел Любе в глаза.

Их разделял костер, сильное и ровное пламя.

— Я не понимаю тебя, — сказала Люба.

— И я себя… иногда, — чуть усмехнувшись, грустно и растерянно ответил Дягилев, — но наши дети должны еще вырасти и родить своих детей, чтобы это понять. Тогда уж с их детьми мы вернемся сюда, а после их внуки приедут на это место.

— Автобус уходит через час, — вспомнила Люба, стремясь отвлечь мужа от нелегких раздумий, — нам будет трудно идти после грозы по дороге. Можем не успеть. Дети уже притомились. А тент вроде уже высох, — она потянула брезент к себе, отходя в сторону от костра.

Через десять минут Дягилевы отправились в путь. Тропинка вывела на широкую дорогу. Впереди бежал Дик…