Камень-обманка - [140]

Изюбревая тропа, по которой они пришли сюда, от озера уходила в нескольких направлениях. Иногда она спускалась к болотам, петляла по зарослям тальника, снова вылезала на скалы, поросшие жалкой и хилой березой.

Андрей не переставал удивляться упорству, чутью и терпению изюбрей. Олени ухитрялись находить в нагромождении гранита, зарослей и щек, казалось, единственный путь в избранном ими направлении. Поиски несомненно стоили огромных усилий и риска, — не одно поколение изюбрей выбило в Саяне эти спасительные дорожки.

Бродя в окрестностях озера, Россохатский, случалось, ложился на траву, глядел безотрывно в синее небо, и грустные мысли снова овладевали им. Хоть и далеко умчался вчерашний день, но все равно былое надрывало память, и опять видел он себя мальчонкой-подростком, и конные скачки под Еткулем, в которых постоянно бывал первым среди мальчишек. Потом из прошлого доносилось ржание коней и звон шашек, и видение Зефира, и тропа изюбрей, по которой он бредет теперь на свиданку с темной судьбой.

Вспомнилась сказка или притча, поведанная ему как-то денщиком-монголом в Урге. В притче говорилось, что гобийский жук любит испытывать судьбу. Он залезает в дорожную колею и ждет: переедет колесо или не переедет? Если задавит, значит, у жука плохая судьба. Не задавит — хорошая.

И Андрею уже казалось, что он поразительно похож на глупого гобийского жука: лезет в колею и гадает — уцелеет или нет?

Вернувшись как-то к Кате в таком настроении, он вздохнул, проговорил хрипло:

— Свет велик, а деваться некуда. И здесь, в тиши века, не высидеть. От голода, а не то от скуки помрем, Катя.

Кириллова ласкалась к нему, жалела:

— Окудлател ты совсем, и рубаха на плечах перегорела… Ну, ничё, рубаха — наживное…

Андрей вяло усмехался, и Катя, стараясь отвлечь его от печалей, предлагала:

— Нешто спеть чё-нибудь…

И выводила детские бездумные песенки, озорные частушки.

Потом просила:

— Теперь твой черед. Ты никогда не пел.

— Голосу нет, — мягко отказывался Россохатский. — Да и невмочь мне, поверь.

— Нет, спой, — настаивала она. — Ныне мне отказывать нельзя, глупенький.

— Ну, коли так — иное дело, — растерянно улыбался Андрей, гладя женщину по огрубевшим щекам. — Вот послушай. Это «Легенда о Марко». Горький написал, русский писатель, очень большой. И стал читать нараспев:

В лесу над рекой жила фея,

В реке она часто купалась;

И раз, позабыв осторожность,

В рыбацкие сети попалась.

Ее рыбаки испугались,

Но был с ними юноша Марко.

Схватил он красавицу фею

И стал целовать ее жарко.

А фея, как гибкая ветка,

В могучих руках извивалась,

Да в Марковы очи глядела

И тихо над чем-то смеялась.

Весь день она Марка ласкала;

А как только ночь наступила,

Пропала веселая фея…

У Марка душа загрустила.

И дни ходит Марко, и ночи

В лесу, над рекою Дунаем,

Все ищет, все стонет: «Где фея?».

А волны смеются: «Не знаем!»

Но он закричал им: «Вы лжете!

Вы сами целуетесь с нею!»

И бросился юноша глупый

В Дунай, чтоб найти свою фею…

Купается фея в Дунае,

Как раньше до Марка купалась;

А Марка уж нету… Но все же

От Марка хоть песня осталась…

Андрей замолк, заглянул в синие тревожные глаза Кати, тихо поцеловал ее в висок.

— Это все? — спросила она настороженно, будто хотела понять, для чего Андрей выбрал именно эту песню, и нет ли в словах примет того холода, который может наступить между ними.

— Там есть еще стихи.

И заключил вполголоса, будто читал себе:

А вы на земле проживете,

Как черви слепые живут:

Ни сказок о вас не расскажут,

Ни песен про вас не споют!

— Беспокойно все, — вымолвила Катя, помолчав и догадавшись, что песня закончена. — Нет безгрозья в словах.

— Безгрозья? Для покоя надо стать глухим, слепым и немым. Иначе — как же?

— Можеть, и так… Много всякого сору в жизни. Такой плохой годишка выдался, что беда…

— Отчего ж плохой? — возразил неожиданно Россохатский. — Сама посуди: не было у нас ничего и вот — две любви.

Стихи Горького, для которых Андрей сам придумал напев, еще звучали в душе, и тяжко было понимать: где-то живут в мире сказки и песни, да вовсе не для него и не о нем!

И выдавил из себя, тоже внезапно:

— Лучше уж помереть человеком, чем жить свиньей.

Катя, кажется, не поняв его, согласно качнула головой.

— Истинно так. Наш народ по будням затаскан, и оттого много невзгод.

Спросила, поднимаясь на ноги:

— Что в котелок совать-то? Одними песнями не прожить. Рыбу, какую запасли, беречь надо. Неблизкий путь.

— Потерпи, Катя. Даст бог, подстрелю зверя.

На следующий день он сказал, что соорудил у водопоя скрад и проведет ночь в засаде.

Как только стало смеркаться, Россохатский взял карабин, весь запас патронов («один потрачу на изюбря, два останутся в дорогу») и направился к водопою.

Убедившись, что ветер дует от озера к скраду, залез в густой шалаш у скалы и, проделав небольшую дыру в ветвях, просунул в нее дуло.

Теперь оставалось лишь ждать и надеяться на удачу.

На озере или рядом с ним, в болотце, громко квакали лягушки, и их безустанные вопли сердили Андрея. Он боялся прослушать появление изюбря, да к тому же твердо знал, что надрываются квакуши обычно к сильному дождю.

Однако делать было нечего. Россохатский постарался отвлечься от надоедливого крика, размышляя о будущем. Маленькая, еще не успевшая огласить мир своим первым плачем, но тем не менее уже чрезвычайно важная человеческая жизнь круто меняла устоявшееся направление мыслей. Теперь не только Катя, но и он сам обязаны были отказаться от бегства за границу. Через неделю или через две женщина уже не сможет двигаться быстро, а переход реки, да еще, возможно, под огнем пограничников, ей вовсе не по силам. А если ее и ребенка убьют? Что делать тогда за рубежом Россохатскому? Как ни думай, а выходит: надо идти к людям — и пусть будет, что будет…