Камень и боль - [240]

Тут Браманте заметил, что Юлий тоже молчит. Кардинал Гонзага уже дважды ответил на предыдущий его вопрос и перечислил воинские части, ожидающие в Мантуе. Длинный папский посох задрожал, потом вдруг ударил по спинке трона. Все в испуге обернулись, — среди глубокой тишины размышлений, в которые они были погружены, удар пришелся словно по их спинам. И кардинал Риарио, как всегда, пепельно-бледный, изумленно повернул свое посиневшее лицо к дяде, ожидая вспышки ярости. Никогда нельзя было быть спокойным, всегда найдется что-нибудь такое, чего не скроешь от сверкающих глаз папы. Они ждали испуганно, каждый перебирал в уме свои слабости. На кого из них падет сейчас пламя гнева? Высоким, старчески дрожащим голосом папа затянул молитву. Они, облегченно вздохнув, горячо подхватили. Совещание было окончено.

Чешский роман об итальянском Возрождении

I

В двадцатые — сороковые годы нашего века чешская литература выдвинула плеяду замечательных писателей. Фучик, Гашек, Чапек и еще малоизвестный у нас, но не менее заслуживающий всемирной славы Ванчура подарили не только отечественной, но и мировой литературе целый ряд блестящих произведений. Преждевременно погибшие в бурю конца тридцатых — первой половины сороковых годов (Фучик, Ванчура, Чапек) или в период межгрозья начала двадцатых годов (Гашек), они заложили необходимые основы для долгожданного литературного расцвета.

Можно сказать, что с наступлением XX века кончился национально замкнутый период становления чешской литературы, период ее пребывания "в себе", и начался период яркого и содержательного цветения — "для себя" и для всего мира.

Перелом, конечно, отнюдь не случайный. Он был подготовлен всем ходом развития чешской литературы, тем подспудным возрожденческим течением, которое росло и крепло на протяжении всего XIX века от романтиков тридцатых годов (К.-Г. Маха) через Врхлицкого и до двадцатых годов нашего века включительно, когда возникло объединение писателей и художников "Деветсил", давшее огромный толчок развитию чешской литературы.

Но решающую роль в этом расцвете наряду с передовой творческой традицией сыграла, как всегда в таких случаях, историческая обстановка.

Страна вступила в новую фазу своего бытия: первая война дала ей самостоятельность, Мюнхен потряс всю нацию до основания, период оккупации до предела напряг, а разгром фашизма развязал все ее силы. Крайнее обострение народной борьбы против ожесточенного исторического врага на последнем этапе — вот чем было обусловлено духовное возрождение, пережитое чешской литературой в двадцатые — сороковые годы.

Это явление — многообразное, сложное, в социальном, художественном и философском отношениях весьма содержательное — еще ждет своего исследователя.

Мы попытаемся здесь ознакомиться с одной лишь гранью его, — если не самой главной, то все же очень существенной, к тому же удобной для рассмотрения благодаря обозримости материала.

II

Полтора века тому назад Пушкин, совершая свой подвиг создания русской литературы, подвиг "дарования" ей внутренней свободы, расковал ее также и в том отношении, что научил ее говорить о чужом, как о своем, выражать свое через чужое, перевоплощаться в это чужое, вольно дышать своим собственным дыханием в чужом воздухе. Именно здесь — великий смысл "протеизма" Пушкина, его "вселенскости".

А в двадцатые — сороковые годы XX века долго созревавшая в борьбе против чужеземного, через отталкивание от этого чужеземного и замыкания в своем, чешская литература, достигнув окончательной зрелости в условиях последнего великого Сопротивления, тоже перешла в наступление; в ней начался знаменательный процесс овладения чужеземным, процесс творческой переработки и усвоения его. Появилось не одно только уменье глядеть окрест, но и искусство узнавать свое в чужом, познавать свое не только непосредственно, но и через чужое, подобное. Познавать и выражать это познание в исторически соответственных прекрасных формах.

И не случайно, конечно, первый взгляд переживающей свое возрождение чешской литературы притянула к себе именно эпоха итальянского Возрождения.

III

В 1948 году вышел роман Франтишка Кубки "Улыбка и слезы Палечка". "Содержание моих исторических произведений всегда злободневно, — говорит Кубка. — Впервые я всерьез обратился к историческому жанру, когда в Чехии свирепствовал террор оккупантов. Мои друзья умирали в тюрьмах и концлагерях. Незваные пришельцы и коллаборационисты пытались затемнить самосознание чешского народа и разорвать все его связи с отечественной исторической и культурной традицией. Я считал своим патриотическим долгом, насколько это было в моих силах, распахнуть окна в чешскую историю и в отрезанный от нас мир". И вот явилась книга о Палечке. "Это мой первый роман, — говорит Кубка. — Я писал его восемь лет, с 1941 по 1948 год". Создававшийся отчасти в годы оккупации, а затем в годы бурных послевоенных событий, приведших к краху буржуазной республики и возникновению народной социалистической Чехословакии, роман уже не ограничивается показом домашнего исторического прошлого, — внимание его тянется к событиям мировой истории.