Каллиграфия страсти - [24]

До этого я никогда не чувствовал так остро жестких рамок своего ремесла, которое в итоге не столько создает, сколько толкует написанные другими страницы. Бехштейн составлял гордость своего увлекающегося хозяина. Джеймс был очень доволен тем, что я прилетел в Лондон специально для встречи с ним. И расхваливая свое последнее приобретение, механическое пианино Bates & Sons («я зашел в этот магазин на Ладгейт-Хилл почти случайно: поглядите, он был абсолютно весь заржавлен, мне просто стало дурно; но я понял, что этот запыленный шкаф — не просто старое пианино…»), он поглядывал на меня, как бы готовясь к вопросу, который я должен был ему задать по возможности точно и подробно. Я знал, что ему можно довериться, забыл о своей лени и примчался из Парижа с такой скоростью, что и сам удивился. Лондон показался мне сильно изменившимся с тех пор, как я прожил там несколько месяцев: сникший, грязный, с признаками явного упадка. Говорят, что теперь он стал лучше и снова превращается в славный город. Но тогда, если бы не Джеймс, я бы велел таксисту повернуть обратно в аэропорт. Все наводило на меня тоску, особенно не располагала к себе жаркая, пасмурная сырость. Становилось ясно, что не избежать одной из моих привычных болезней горла, в иные времена вынуждавших отменять концерты.

Добравшись до Джеймса, я обрел некоторое душевное равновесие при виде его своеобразной библиотеки. Она содержала около сотни абсолютно одинаковых томов в сафьяновых переплетах, в которых хранились фотографии, факсимиле, а также и оригиналы рукописей всех композиторов от Баха до Стравинского. С этими томами, выглядевшими как книги, и работал Джеймс. Кроме того, он мог похвастать библиографией, достойной Британской библиотеки, целиком занимавшей просторную стену, не занятую механическими музыкальными инструментами. «Говорящими машинами», как он любил их называть на своем характерном английском с подчеркнуто лондонским выговором — маленькая слабость американца, которому нравится чувствовать себя англичанином. И горе тому, кто напомнит, что он родился в Бостоне, а учился в Гарварде (выпуск студентов 1916 года рождения, однокашник будущего президента Джона Фитцджеральда Кеннеди).

«Маэстро, помните старинную историю с Первой Балладой ор. 23? Подождите-ка, сейчас покажу каталог…». Лицом к лицу с виски и манускриптом Джеймс сразу стал серьезным и любезным, осторожным и забавным. Он поднялся и уверенным движением, будто бы долго примеривался, достал из высокого шкафа маленькую тетрадь. Спокойно и твердо держась на лесенке, которой пользовался, чтобы доставать сверху книги, он быстро перелистал ее. Потом, продолжая читать, спустился вниз, снял очки и протянул мне листок:

Автографы писем к рукописи музыкантов — Марк Лолье, Париж: Шопен — Музыкальные автографы. 2 занесены в альбом из 12 овальных страниц. В паспорте. 75.000 франков. Это начало великолепной соль-минорной Баллады. (Из коллекции Ж. Санд) Rarissime[18].

«Это за 1957 год? Ну да, конечно», — Джеймс поискал среди заметок. Цена была очень высокой. Две страницы, всего две страницы, но зато автограф соль-минорной Баллады. «Рукопись этой Баллады известна. Она находится в Лос-Анжелесе, это та самая, что послужила для печатного издания Шлезингера. Теперь появились еще две страницы, тоже подлинные, из коллекции Санд. Действительно, любопытно. Один английский покупатель, мой старый друг, коллекционирующий все типы рукописей, был уже готов заплатить 75.000 франков за эти две страницы. Но я не был в них уверен и попросил дать мне взглянуть. Откуда они могли выплыть? Увидев партитуру, я сразу понял, что это фальшивка. И знаете почему?»

Я смотрел на него с восхищением. Он не стал объяснять свои технические секреты, хотя они у него, конечно, были. Он хотел дать понять, что для определения рукописи нужно уметь правильно истолковать именно то, что написано.

«Посмотрите, маэстро, на эту фотографию», — Джеймс воспользовался возникшей паузой, чтобы пройти за стол и взять один из сафьяновых томов: «Смотрите, вот обозначение Largo[19]». И начал напевать: до-ми-ля-си-до-ми-ля-си-до-ми… «Не обращайте внимания на почерк, это вполне могла быть рука Шопена. Взгляните, как расположены ноты. Широко, красиво, как будто срисованы с печатного издания. Расстояния между нотами одинаковы. Видите, маэстро? Эта партитура читается не как музыка, а, скорее, как произведение графическое. Нет, писал не Шопен. Погодите-ка». Он взял другой томик и вытащил еще фотографии. «Смотрите, вот автограф Мазурки ор. 59 № 3. Этот — подлинный. Обратите внимание, как все здесь нетвердо, есть исправления, бумага забрызгана чернилами, потому что нотный листок лежал на пюпитре фортепиано, перо было почти в горизонтальном положении, писало плохо и требовало сильного нажима. Бумага пачкалась, причем неравномерно. Совсем не так, как на этих двух страничках, одинаковых по неровному почерку. Их явно писал тот, кто прочитал очень много печатных нот и написал очень мало музыки».

Вот за что я люблю Джеймса. Он человек точный и творческий. «А потом я, конечно, объяснил, почему, с точки зрения исторической, это тоже фальшивка. Если Вы возьмете