Каллиграфия страсти - [19]

Нет, я никогда не доверял слишком запутанным историям. Русский просто набивает себе цену. Ему нужно, чтобы мое желание прочесть рукопись росло, чтобы ожидание превратилось в нетерпение. Русский хитер: он прекрасно знает, что, обнаружив слежку, я впаду в тоску и страх. Он знает, где я живу, да и нет ничего проще следить за мной — я очень рассеян и мало что замечаю вокруг себя. Вот моя эскапада в Пасси, на улицу д'Анкара и не осталась тайной.

Разум всегда одерживает верх, но лишь ненадолго. Поскольку логике я предпочитал тайну, то за банальностью этой истории все же видел нечто более значительное, способное привлечь старого артиста, взаимоотношения которого с музыкой рано или поздно переходят в навязчивые идеи. Достаточно ли ярко сыграл я Бетховена? Получился ли мой Бетховен композитором, более близким XVII веку, однако ступившим уже на путь Романтизма, без налета той странной веселости и легкости, которую придают ему некоторые пианисты?

Немногие задают эти вопросы и немногие над ними задумываются. Да и какой смысл их вообще задавать в этом мире глухих, слушающих музыку с утра до ночи? Поди объясни им ценность паузы, заставь понять, как островки молчания заполняют музыку! Не стоит даже начинать эти разговоры, старый пианист должен уяснить себе, что его мир кончился, и кончился навсегда. Несколько дней назад сюда, на цементную виллу рядом с прелестной альпийской долиной, пришла бандероль. В ней был компакт диск одного американского пианиста. Дослушать его я не смог. Однако мне рассказывают, что нынче все молодые пианисты играют именно так: технически блестяще, но без малейшего понятия об эпохе и о личности композитора. Может быть, это звучит недемократично, но моя музыка элитарна, я не признаю и не понимаю термина «массовая культура». Путь к пониманию музыки сложен и долог, это почти посвящение. Ничто не дается само собой. Для усвоения нужен покой, труд и внимание. И, прежде всего, страсть.

Кто играет, тот должен знать, что фантазия — дочь строгости, если не сама строгость, возведенная в степень постижения немыслимых деталей. Насколько меняется интерпретация при смене аппликатуры или способа движения фаланги пальца? Когда я жил в Париже, я уже был живой легендой. Однако здесь, в швейцарском отшельничестве, я многое открыл для себя. Например, научился играть октавы legato, скользя по клавиатуре большим пальцем таким образом, чтобы вторая фаланга опиралась на белую клавишу, а первая скользила по черной. Это приемы я нашел после многих лет труда, это плоды той игровой манеры, которую я полагаю теперь утерянной.

Но не техника меня сейчас интересует. Боль от того письма жжет меня до сих пор. Я никак не мог перенести, что какой-то плебей осмелился парализовать мое творчество, внести смятение в мой мир, который я считал совершенным, как хорошо сыгранный Этюд Шопена. Дерзнул вторгнуться в мою частную жизнь, шпионя за мной, угрожая, обещая, упрашивая ждать, хотя ожидание уже становилось слишком долгим. Конечно, все это методика мелких шантажистов, но уже сам факт того, что подобный тип владеет ценнейшей рукописью, является одним из тех парадоксов, которые жизнь время от времени нам преподносит.

Русский должен был прекрасно знать, сколько могут стоить подобные вещи. Полной рукописи Баллады нет ни у кого. Если же различия с печатным текстом имеются, дело становится серьезным. Но каковы различия? Русский говорил мне о 211-м такте, значит, о финальном разделе, с этого такта начинается кода Баллады. В коде есть что-то, что приводит в недоумение. Я провел молодость, пытливо вглядываясь в нотные знаки. Мне казалось, что если их увеличить, чтобы стали видны музыкальные атомы или другие бесконечно малые частицы, то обнаружится тайна, можно будет что-то понять о мире, в жизни которого я участвовал, хотя и как-то странно, издалека. Я был защищен множеством фильтров — богатыми и понимающими меня родителями, добрыми и твердыми воспитателями, живыми и любопытными старшими сестрами и даже садовниками — словом, всем, что только можно представить себе для ребенка из зажиточной семьи. Даже когда мне было позволено путешествовать, я оказывался отделан от всех и воспринимал мир, как спектакль в театре, где с окончанием дня опускается занавес, и нельзя пойти за кулисы поболтать с актерами.

Кода Четвертой Баллады была одним из тех островков музыки, над которыми я фантазировал с детства. В ней было все, что могло возбудить фантазию молодого одаренного пианиста. Помню, что играл ее очень часто и по-разному, иногда даже отступая от партитуры; мне казалось, что так я скорее доберусь до секрета этого драматического финала. После первой части, с которой я справлялся обычно минут за десять, продолжая варьировать две разные темы, набегающие друг на друга, я подходил к моменту ожидания, к аккордам, предваряющим такую бурю, такую необыкновенную игру цвета беспорядочно положенных на холст мазков, что глазу делается больно. А насыщенность цвета и частота мазков растет, пока холст не начинает обретать объем скульптуры: цвет становится плотным — можно рукой потрогать. То же самое происходит в Балладе: руки движутся лихорадочно, как у человека, который быстро-быстро выдвигает один за другим ящики и ящички, отыскивая что-то очень важное. Времени нет, опасность подхлестывает, а чертовы ящички не поддаются, их не открывали годами. И вдруг они сами открываются, но нужно их перерыть до дна, выкинуть все и на миг застыть от поразившей тебя мысли: а вдруг то способа движения фаланги пальца? Когда я жил в Париже, я уже был живой легендой. Однако здесь, в швейцарском отшельничестве, я многое открыл для себя. Например, научился играть октавы