Каллиграфия страсти - [12]

Я говорю Вам об автографе Четвертой Баллады». Я прекрасно знал, что «zaginiony» означает «пропащий, погибший». И так же хорошо знал, что этого автографа не существует, никто его никогда не видел. Как знал наверняка, что нет единой рукописи Четвертой Баллады, а есть две разрозненных, одна в Bodleian Library в Оксфорде и одна в коллекции Каллира в Нью-Йорке. И знал также, и это не секрет, что рукопись Бодлеанской библиотеки содержит 136 тактов, а Нью-Йоркская, написанная не на 6/8, а на 6/4, содержит 78. Альфред Корто рассказал мне много лет назад, что страницы Четвертой Баллады, хранящейся в Нью-Йорке, попадались ему в руки. Это было в 1933 году в Люцерне, и страницы эти сбивали с толку, ибо Шопен написал их на 6/4 и лишь потом поменял размер на 6/8. Русский посмотрел на меня: «А знаете, откуда явилась эта рукопись? Из Берлина. Берлин был местом трагическим и загадочным, особенно после 1935 года. По рукам ходили ценнейшие страницы, они игрались в частных салонах и нигде никогда не публиковались. Рассказывали о неизвестных рукописях Бетховена, даже Моцарта. Никто не верил этим легендам. Однако, когда русские вошли в Берлин, они вывезли много ящиков с документами из Deutsche Staatsbibliotek[14] и многих частных коллекций Рейха. Вы знакомы с Deutsche Staatsbibliotek? O ее музыкальных рукописях всегда ходили легенды. Рукописей более шестидесяти тысяч, это вся история музыки, известная и неизвестная, потому что не все рукописи описаны и доступны. Об этом говорили в Москве сразу после войны. Мой отец, умерший в 1952 году в одном из сталинских лагерей, преподавал скрипку в институте Гнесиных и рассказывал о прибывших в Советский Союз сокровищах, которые переходили из рук в руки и нигде не публиковались. Вот она, привилегия власти. Среди студентов, а я был тогда на пятом курсе, начал ходить листок якобы с оркестровым голосом Десятой симфонии Бетховена. В действительности это была шутка, мальчишеский треп, но КГБ заинтересовался, и мы получили взбучку. В каждой шутке есть доля правды, Вы понимаете меня, маэстро?

Конечно, Десятой симфонии Бетховена не могло существовать. Но кто знает, не существовало ли что-нибудь еще. Мы, конечно, сразу перестали сочинять себе на голову подобные истории. А потом произошли события, перевернувшие мою жизнь и жизнь моих друзей, о которых я не могу здесь рассказать. Но после исчезновения отца у меня появилась идея-фикс: бежать из Советского Союза. И мне это удалось».

Кто был этот человек, который, конечно, представился мне, назвав свое имя? Изгой, диссидент, шпион? Откуда он узнал, где я живу? Мой адрес знала только фирма звукозаписи. Но в тот момент было бесполезно вносить ясность в эти вопросы. Подобные субъекты способны рассказывать что угодно, а потом сами себе противоречить. Он сказал, что много раз заходил в Польскую библиотеку, чтобы взглянуть на автографы Шопена, и однажды музыка заставила его обернуться. Звуки фортепиано доносились откуда-то совсем неподалеку. Сначала он не придал им значения, но потом, узнав соль-минорную Балладу, понял, что играет мастер, а не какой-нибудь студент. Вернувшись через несколько дней, чтобы разобраться, откуда доносилась музыка, он был потрясен: по его словам, интерпретация резко отличалась от традиционной. Ему не понадобилось много времени, чтобы увидеть, как я выхожу из подъезда и узнать во мне («правда, немного постаревшем») того пианиста, которому он аплодировал в Москве и Ленинграде.

Выдерживал ли он нить повествования? Безусловно. Но это было неважно. Важно было другое: понять, что ему от меня нужно. Конечно, денег; достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что он нуждается в деньгах. Но в обмен на что? «Помните 211-й такт фа-минорной Баллады? Конечно же, Вы должны помнить». Нет, у меня не было с собой нот. Почитатели музыки убеждены, что пианист или скрипач держит в голове пьесы по тактам. Что за чепуха! Конечно, я понял, что речь идет о конце Четвертой Баллады, но не мог точно определить, о каком именно месте. Соседние с нашим столики были заняты случайными посетителями, которые начали уже на нас поглядывать. Мы должны были представлять собой забавное зрелище: я в одной рубашке, он в зеленовато-коричневом пиджаке скверного покроя, без пуговицы, нитка от которой еще свисала, и в потертых брюках из грубой льняной ткани, не говоря уже о старых мокасинах на босу ногу и неожиданно белых, ухоженных руках. Он несколько раз оглянулся и сказал: «Выйдем отсюда, на нас смотрят, я не хочу, чтобы за нами следили». Я не верил ни одному его слову и вполне мог счесть его за жулика. Но он знал музыку, говорил на моем языке и глядел тоскливо, словно ища поддержки, общения и солидарности. Как мог я его оттолкнуть? Я заплатил за него, и мы вышли. Через несколько шагов я обернулся. Было непохоже, чтобы за нами кто-то следил, подозрительных личностей в темных очках видно не было. Все было спокойно, обыкновенный летний парижский день. Мой собеседник успокаивался, а мне становилось все больше не по себе. Мы зашли в книжный магазин Шекспир и К°, и я перелистал томик стихов Элиота. Он улыбнулся и сказал, что, конечно, для него большая честь идти рядом со мной, и он был бы счастлив увидеть мою игру (он так и выразился: «увидеть мою игру»), но он здесь с другой целью. Я взглянул на него: его густые светлые усы росли неровно, чуть заметный шрам пересекал левую бровь, волосы стояли вокруг головы венчиком, не пытаясь скрыть начинающуюся лысину, глаза часто моргали. Я спокойно отложил книгу Элиота и сказал что-то вроде: «Месье, может быть, наконец, откроем карты? Я уже достаточно долго вас слушаю». Он улыбнулся преувеличенно широко: «Если бы Вы только знали, чем я владею, Вы бы не считали это время потерянным. Вы были бы счастливы, что встретили меня». Я провел всю свою жизнь за фортепиано, и мне никогда не приходилось ни с кем торговаться. Еще в детстве я стал знаменитостью, ребенком, которому покровительствует мир, чтобы он потом доставлял миру радость своим талантом. Я не знал, что такое покупать ветчину, снимать квартиру, решать другие практические проблемы. Я родился очень богатым и со временем стал еще богаче. Этим богатством я пользовался как подарком судьбы, чтобы не отвлекаться на проблемы мира. Я мог целыми днями думать о Бетховене и ни о чем больше. Прекрасная привилегия! Теперь впервые за всю мою жизнь я должен был терпеть этого вульгарного, слащавого и какого-то засаленного русского, который пытается продать мне чей-то гений, за ценную валюту и при этом сам устанавливает и выбирает время. Получается, как в изысканном Adagio