Калина - [4]

Всякий раз, думая об отце, Матеуш вспоминал зимнее февральское утро, резкий ветер с поземкой, наметавший сугробы у порога бревенчатой избы. Старший брат Борис, в серой куртке и сапогах, с заплечным мешком, в котором больше всего места занимали бутыли с самогоном, стоял на пороге; отец — чуть ниже его ростом и немного сутулый, с лицом более озабоченным, чем когда-либо, — говорил таким тоном, каким он беседовал с Туланцом, обсуждая очередной поход, то есть вполголоса, веско и значительно:

— Если другого не дадут, то пусть хоть Боргардтово.

Тут надо объяснить, что Боргардтом звали их бывшего соседа, немца, который сразу же после прихода гитлеровцев захватил дом родителей Матеуша вместе со всем инвентарем и хозяйственными постройками, — их самих выселили в генерал-губернаторство, откуда они только недавно вернулись. Все пять лет нужды и скитаний они мечтали о том, что ведь немцев в конце концов прогонят и тогда их хозяйства перейдут к выселенцам. И когда зимой 45-го года фронт стал стремительно передвигаться на запад, Борис вместе с группой других выселенцев пошел следом. Расчет был прост: кто придет первым, тому и достанется лучшее немецкое хозяйство. Ну а в крайнем случае пусть Борис берет хозяйство Боргардта, на которое они ведь имеют полное право.

Матеуш завидовал тогда Борису и потому, что отец говорил с ним, как с равным, и потому, что мать лила слезы. Завидным казалось и само путешествие по следам наступающей армии, по неизведанным дорогам. Брат Виктор, старше Бориса на год, ушел осенью на фронт добровольцем. Бориса родители не отпустили — должен же кто-то дома остаться. Как ни странно, уход Виктора в армию не имел в глазах Матеуша той загадочной привлекательности, что путешествие Бориса. Мать, правда, плакала одинаково, но отец придавал больше значения заданию Бориса, быть может, потому, что на войне он и сам был когда-то и ничего необычного в этом не видел; к тому же поход Бориса сулил большие надежды всей семье.

— Ну вот, Борис, значит, тебе все ясно, — сказал отец и потом долго смотрел ему вслед, заслонив руками лицо от ветра. Ему не довелось больше увидеть сына, три дня спустя он умер от неизвестной, внезапной болезни, так и не вернувшись с выселения ни на Боргардтово, ни на собственное хозяйство. Для него, быть может, и лучше, что так случилось, ему не пришлось пережить крушения надежд на получение оставшегося после немцев богатства, не пришлось увидеть пустырь на месте собственного дома, от которого даже фундамента не осталось: Боргардт, присоединяя их землю к своей, как видно, крепко верил в незыблемость Третьего рейха. Вся мера разочарования выпала на долю матери. Но это уже другой разговор.

Борис не любил вспоминать о своем походе. Лишь изредка, за рюмкой вина, ему случалось разговориться; в этих его рассказах, отделенных друг от друга длительными промежутками времени, было весьма много несоответствий, которых не замечал Борис, но которые очень бросались в глаза Матеушу. Вообще Борис был немного чудаковат, особенно с тех пор, как стало известно, что Виктор не вернется — погиб где-то в Чехии в последние дни войны.

Хотя обстоятельства гибели Туланца не вызывали сомнений, на третий день в «Курьере» появилась заметка о том, что в Северной пуще волки растерзали человека. Матеуш поначалу рассердился, но потом подумал, что ни к чему не обязывающий вариант с волками действительно звучит куда романтичнее сообщения о раненом кабане и гибели браконьера. Можно было не сомневаться, что теперь уж Борис, если только позволит время, нагрянет в Демболенку. Сколько раз он собирался поехать в Бещады поохотиться на волков, но всегда в последний момент возникали какие-нибудь препятствия. И, конечно же, узнав, что здесь появились волки, приедет.

Матеуш не ошибся в своих предположениях. В воскресенье, в полдень, у ворот, спрятанных в высокой, давно не стриженной живой изгороди, остановился вечно грязный, недомытый «вартбург» Бориса. За рулем сидела серебристоволосая Здися, и вывод здесь напрашивался двоякий: или супруги после очередной продолжительной размолвки помирились и переживали период страстной нежности, или же Борис был навеселе. Из машины выскочили две девочки, такие же светленькие, как мать, но менее серебристые, и побежали в сад, где буйно цвела черешня. Борис часто повторял: хорошо, что девочки похожи на мать, а не на него, а то не видать бы им счастья с такой внешностью. Матеуш знал, что, говоря так, брат думал не о своей внешности, ведь он был довольно хорош собой — в его облике было что-то юношеское, почти мальчишеское, и за это он, слава богу, на судьбу не обижался. Но он был убежден в том, что невезуч, что у него несчастливая рука, приносящая вред всему, к чему прикоснется. Непонятно, откуда возник у Бориса этот комплекс, жилось ему неплохо, чему был свидетельством хотя бы вот этот недомытый «вартбург», у него бывали периоды известности, даже славы, он считался талантливым живописцем и еще более талантливым скульптором. Правда, это было довольно давно, и чем больше времени проходило с тех пор, тем сильнее Борис верил в свое невезение. Он все чаще упрекал себя, что не окончил высшего архитектурного или художественного учебного заведения. Напрасно Матеуш утешал его, что он ведь все равно много сделал, ни от кого не получая помощи и работая, закончил прерванную во время войны учебу в гимназии, изучил живопись и скульптуру и вообще вышел в люди, вопреки предсказаниям покойной матери, которая считала его легкомысленным ветрогоном. Борис молча выслушивал эти утешения и затем мрачно, не проронив ни слова, без улыбки напивался. Иногда, уже порядком подвыпив, он начинал петь и часами распевал какие-то странные, большей частью украинские песни, полузабытые и дополняемые словами и мотивами собственного сочинения. Здися презрительно пожимала плечами и шипела: «Артис-с-ст», это звучало как оскорбление, и Матеуш именно за это невзлюбил золовку, ему казалось, что в этих пьяных песнях Борис пытается высказать, выразить что-то очень существенное и важное, хотя и никому непонятное.