Калигула - [136]

— Не стоит спрашивать с меня, сестра, за все сразу, — устало сказал он. — Не я сотворил тебя женщиной. Не я поселил в тебе страсти, которые свойственны мужам, а не женам. Природой определено тебе иное место, так судили боги. С самого детства ты борешься с тем, что в тебе есть женского. Лучшего женского…

— По-твоему, лучшее женское — это место у прялки! Молчаливое согласие со всем, что скажет мужчина. Вечная покорность судьбе?

— Не говорил я этого, — с горечью какой-то, ей непонятной, отвечал брат. Она не могла знать, что давний разговор с Друзиллой вспомнил Калигула в это мгновение, и снова сдавила грудь его непереносимая боль. — Этого я не говорил! Но ведь и твои бесконечные связи с мужчинами, бесстыдство твое, о котором судит Рим, это не лучшее, что может быть с женщиной! Не такой ей следует быть!

Помолчали оба. Она искала слова, но не успела найти. Брат заговорил снова.

— Уж если безродного юнца, Тигеллина, вытащила из придорожной канавы, пригрела. Мальчишку вовсе… Рим заговорил о том, что твой Луций почти младенец, на свое счастье, а то мать его — распутница, глядишь, всему научит сама…

— Нынче безродным быть неплохо, — угрюмо заметила Агриппина, видимо, не знавшая, что отвечать на справедливые попреки. — Вот дядя, тот отпустил на волю рабов; либерты его теперь богаче иных патрициев, власти у них больше, чем у сенаторов…

— Помимо того, что дядя отпустил своих рабов, а те и сами разбогатели, и патрона не оставили без его доли, Агриппина! Помимо этого, дядя немало хорошего сделал. Для него родственные связи не пустяк, в отличие от тебя. Хорош бы я был сейчас, если бы не он…

Агриппина бросила на брата быстрый взгляд. В это мгновение острый, пусть и женский, как говорили, ум ее уже вычислил что-то. Великий чтец по лицам, ее дядя Клавдий, будь он тут, должен был бы содрогнуться. Ничего хорошего лично ему этот взгляд не сулил. «Вот оно что, кому я обязана сегодняшним позором! Луций Вителлий? Сенека? Кто из них, дядиных знакомцев, предал нас? Кто? Я найду, найду обязательно. Только бы выплыть сегодня! Если мой завтрашний день наступит, я найду способ отомстить всем!»

— Ты мне говоришь о статусе своем, — продолжил брат. — Я должен с ним считаться, ты права. Но ведь в первую очередь с ним должна была считаться ты сама. Ты же этого не сделала? Если ты посчитала нужным отречься от брата, от мужа, от сына, если ты пошла путем, которым ходим мы, мужи, почему ждешь от меня слабости в ответ?

Агриппина лишь передернула плечами. Да и что могла бы сказать? Действительно, она жила, как живут мужчины, то есть собственным умом и желаниями. И требовала от мужчин снисходительности, ей уже не принадлежавшей. Это было удобно, быть и той и другим при случае. Ей удавалось. Но тогда почему бы и нет? Глупо не воспользоваться имеющими место преимуществами. А глупой она не была никогда, не могла себе позволить.

В эти мгновения Калигула, измученный противоположными желаниями — наказать и простить — был как никогда прозорлив. Он сделал предсказание, которое суждено было ей вспомнить в последние мгновения жизни.

— Не знаю, как носит тебя земля, сестра. И почему? Ведь Друзиллы — нет! Как несправедливы боги…

Он помолчал. Она дрожала, осознавая, что решается вопрос собственной ее жизни и смерти. Все силы уходили на то, чтобы справиться с дрожью. Игра в вопросы и ответы была не по силам ей сейчас. Вопросы не нравились ей. Ответов она все равно не знала, да и не искала вовсе.

— Я-то посчитаюсь с тобой и положением твоим, — заключил брат. — Я помню, Агриппина, кто ты… кто я, помню тоже. Ты мне сестра, и пусть так остается всегда. Сестер не убивают, даже в наказание. Только предавший будет предан и сам. Если у тебя есть кто, кого ты все-таки любишь, остерегайся его! Бойся тех, кого ты любишь, Агриппина, они всех опасней…

Ей сохраняли жизнь! Единственное, что она понимала, так это!

Но ведь это было не все…

В трудный этот час, как дал ей понять брат, теряла она все то, чем дорожила.

Отняли сына, а он был дорог. При рождении его ауспиция предсказала — ребенок примет власть в Риме. Но суждено ему отнять жизнь у собственной матери. «Пусть убьет, лишь бы властвовал!», — вскричала она, услышав весть от отца ребенка. Домиций Агенобарб, циник до глубины души, удивился тогда безмерно.

— На что тебе, Агриппина, его власть? Когда ты ею не воспользуешься? Раз уж умрешь. Неужели думаешь, что, умерев, мы все еще можем пользоваться благами тут, в Риме? Что тебе власть, когда ты, безгласный и холодный, готов служить деревом для погребального костра…

Домиций Агенобарб уже болел, старился на глазах. Безудержно растрачиваемая жизнь укорачивалась. Перспектива костра близилась. Он вздрогнул всем телом, представив картину будущего. И, отогнав ее растерянным смешком, Агенобарб заключил, качая головой:

— Нет, мне подавай тут, здесь я был, а там, благодарение богам, нет, и не рвусь! Если бы мальчишка был угрозой мне, я бы скорее придушил его, чем радовался, как ты! А ты как знаешь…

Она же радовалась. Это было бы победой, победой над врагом их семьи, Тиберием. Над самою ее семьей. В ее семье все рвались к власти, не считая потерь. Кое-кто уже давно обогнал ее, Агриппину. Братец, например. Друзилла, которой досталось от власти братца куда больше, чем Агриппине…