Как живые. Образы «Площади революции» знакомые и забытые - [37]

В годы сменившего оттепель застоя в журнале «Знамя» по большей части печатали так называемую «секретарскую прозу». В семи номерах вольно расположилась «Блокада» Александра Чаковского, в десяти – последовавшая за ней его же «Победа». Редактировавшая их Ольга Васильевна Трунова заработала на этом язву желудка. На нервной почве. (У меня всегда представители этой профессии вызывали страх, с одной стороны, и сочувствие, с другой. Побаивался я редакторов, как любой зависящий от них автор из, так сказать, малозначительных, а сочувствовал, поскольку понимал, каково им, людям образованным, исправлять, если не переписывать малограмотные тексты авторов особой важности.)

Само собой, видное место в журнале занимали произведения его главного редактора. Работавшей в конце 1960-х в возглавляемой Чаковским «Литературной газете» Ирине Янской однажды поручили спешно отредактировать статью Кожевникова. «Ни о какой редактуре, однако, даже речи идти не могло, – вспоминает она, – с десяток полуграмотных страниц следовало или вернуть автору (что исключалось ввиду его высокого сана), или целиком переписать. Изготовленным текстом Кожевников остался доволен, без смущения начертал под ним свое имя и почти тут же предложил мне перейти на службу в его журнал». «Производственные и патриотические романы и повести» Кожевникова, по словам Янской, «редактировала, а по существу – выправляла от безграмотности и нелепиц Нина Израилевна Каданер».

В 1965 году на ее редакторский стол попал роман Кожевникова «Щит и меч», в будущем – любимая книга нашего президента. Рукопись, как рассказывала Нина своему близкому знакомому Геннадию Красухину, «приходилось переписывать. Иногда придумывать какие-то сюжетные ходы, чтобы залатать рваную ткань повествования». «Если бы все было, как в рукописи, – вторит ее племянник Александр Лихтер, – никто бы не смог прочитать роман». А его читала запоем вся страна, снятый по роману фильм стал одним из самых кассовых в огромном советском прокате.

Правда, Надежда Кожевникова ответила мне на этот вопрос иначе, по ее словам, Кожевников «доверял ей не редактуру, а вылавливание опечаток и грамматических ошибок». Думаю, там было и то, и другое. Мне трудно представить себе Нину Израилевну, придумывающую за Кожевникова сюжетные ходы, но в остальном, думаю, ее роль в улучшении его творений была немалой. Возможно даже, что Кожевников страдал дисграфией (частичное нарушение процесса письма, проявляющееся в стойких, повторяющихся ошибках), хотя слухам о его неграмотности все же верить не следует. Тем не менее, разговоры такие ходили. Приведу байку, рассказанную Владимиром Войновичем под видом реальной истории: «Однажды новая машинистка, перепечатывая рукопись главного, обратилась к старой машинистке за помощью: не могу, мол, понять, что это за слово здесь написано. На что та разъяснила с усмешкой: „А этого, милочка, с непривычки никому не понять, здесь написано просто: „спенжак““».

«Нину Каданер отец отличал, уважал, помогал ей и ее матери, выбил им квартиру» (Надежда Кожевникова). В редакции ее называли ходячей энциклопедией, это особенно ценилось, интернета-то не было. Она ведь с утра до ночи читала книги, сидя за редакционным столом, будто примостившись в углу арки на станции метро.

– Господи! Ну почему меня все обо всем спрашивают? – жаловалась она Юрию Апенченко. – Но ведь приятно. – Да уж…

В целом все было не так уж плохо – работа в престижном журнале, встречи со знаменитостями. По словам ее племянника, она называла гремевших тогда Евтушенко и Вознесенского просто Женей и Андрюшей.

К слову, вспомнился диалог, состоявшийся полвека назад во Дворце пионеров на Ленинских горах. Один из нас, юных участников литкружка, похвастался своей встречей с Андреем Вознесенским и тем, что «Андрей Андреевич» ему что-то там сказал. «Он для вас, – прервал его руководитель кружка, – никакой не „Андрей Андреевич“, а „поэт Андрей Вознесенский“. Тогда я ничего не понял, понял куда позже, узнав, что Ахматова возмущалась, когда ее кто-то называл „Анной Андреевной“ – „разве мы были знакомы?“»

Жизнь научила Нину обходить острые углы. В феврале 1953-го, в разгар «дела врачей», она зашла по работе к немолодой писательнице Марии Марич, автору популярнейшего в советское время романа о декабристах «Северное сияние». На столе у той лежала «Правда» со статьей, славящей Лидию Тимашук – «сорвала маску с американских наймитов, использовавших белый халат для умерщвления советских людей». «Нина, – возопила Мария Давыдовна, – я, наверное, не доживу, но вы обязательно доживете до того времени, когда все поймут, что это грязная ложь!» Рассказывая годы спустя этот эпизод племяннику, Нина Израилевна призналась, что не только произносить, но и слушать такое было непереносимо страшно, и что, сославшись на какую-то несуществующую причину, она спешно покинула квартиру Марич.

«Она была тревожный человек – алармистка, все или почти все наши разговоры начинались и кончались вопросом: „Вы понимаете, что будет дальше?“» (Макс Тартаковский) Тем не менее, в работе она была трезва и иронична. Однажды, вычитывая свой очерк, Тартаковский услышал от кого-то из посетителей редакции о новой арабо-израильской войне и сильно по этому поводу возбудился. Нина Израилевна тут же его скептически осадила: «Вам-то что до этого? Сядьте, успокойтесь и правьте».