Как жили мы на Сахалине - [10]
Однако пора наше путешествие привести к сахалинскому берегу. В сентябре пароход «Гоголь» доставил пас в Корсаков. Мы выгрузились вечером и всю ночь просидели у своих узлов. На лесоучасток предстояло выехать не скоро, и я пошел в город. Все мне показалось в нем чужим: убогие дощатые домишки, землистый цвет строений и неба, отвратительный запах недавно выгоревшего квартала и помоев, выливаемых прямо на улицу. Впрочем, вот и наше, родное: женщина, груженная авоськами, выходит из магазина, улыбаясь, здоровается со знакомой; по пыльной улице топает взвод солдат в баню, держат под мышками свертки; под пивным киоском валяется пьяный в грязной рубахе, один кирзовый сапог на ноге, второй лежит тут же… Никто никого никуда не тащит, никаких признаков, что рядом тут какие-то зоны. Мне никто не помешал взобраться на холм, откуда был виден весь городок и порт. Смотрел я на них с тоской: ради этого убожества стоило переться за десять тысяч километров? Нет, надолго здесь мы не останемся.
А остались навсегда.
Прошли десятилетия. Прожитое и пережитое запросилось на бумагу. Беседуя с людьми, роясь в архивных сокровищах, я памятую одно замечание Артура Шопенгауэра: «Каждый человек имеет в другом зеркало, в котором он может разглядеть свои собственные пороки, недостатки и всякого рода дурные стороны. Однако он большей частью поступает при этом, как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку».
Я старался рассказать о том, что меня удивило, возмутило, обрадовало или опечалило, навело на горестные размышления. Буду рад, если в пестрых заметках читатель найдет связующие звенья. А вдруг кому-то покажется, что материал подан предвзято, то это вполне возможно. Автор не свободен от недостатка, присущего собаке, которая гавкала на собственное изображение.
Венец терновый
I
Конверт был из Москвы, а письмо — из иной эпохи. Всмотритесь, уважаемый читатель, в эту фотографию: ей более ста лет. Даже если вы не питаете особого пристрастия к старине, ваш взгляд не останется равнодушным к чистым, светлым лицам, поразительным своей схожестью.
Перед вами дети Сергея Александровича и Александры Михайловны Песковых из Сергиева Посада, нынешнего Загорска Московской области. Сергей Александрович был настоятелем Ильинской церкви, имел сап протоиерея, иначе — протопопа, то есть старшего попа. Мать воспитывала детей и вела домашнее хозяйство. Отец был главой семьи, мать — душой ее. Она навсегда осталась «дорогой мамочкой» для детей, «дорогой бабушкой» — для внуков.
Невольно испытываешь смущение перед бездной лет, отделяющих 1909 год от года нынешнего: начало минувшего века — пылкие мечтания, великие надежды и начало нынешнего — тяжелый груз пережитого, горькие разочарования. Счастливые дети еще не ведают, что впереди их ждут революции, две мировые войны, одна гражданская, голод и разруха, великие нравственные потрясения. Мальчики посещали занятия в мужской классической гимназии, где существовали строгие правила поведения, система поощрений и наказаний, мундирчики со стоячими воротниками, стрижка под нулевку в младших и средних классах, чинопочитание. В качестве главного предмета преподавался Закон Божий, затем следовали древние языки — греческий и латинский, один из новых — немецкий или французский. Между прочим, на каждый из древних языков отводилось часов больше, чем на родной русский или на математику.
После гимназических занятий оживлялся просторный протоиерейский дом. Дети переодевались в повседневное платье и проходили в столовую, где у каждого было свое место: отец — во главе стола, матушка — по левую руку, по правую — старший сын. Читали короткую молитву и приступали к трапезе: на первое — щи с говядиной (если не постились), на второе — каша со сливочным маслом, в плодоносную пору — яблоки и груши на десерт. Обед состоял не только в ядении, чада вкушали пищу не только телесную, но и духовную. За столом обсуждали семейные и житейские новости, гимназические успехи, оценивали поступки без злословия. Часы семейного общения были уроками добродетели.
Из-за стола отец шел в опочивальню, дети садились за приготовление уроков. Вечером наступала пора забав и игр: рисовали, музицировали, пели, разгадывали шарады и головоломки, читали наизусть стихи русских поэтов — Пушкина, Кольцова, Некрасова, Никитина, Сурикова, сочиняли сами, разыгрывали домашние пьесы. Не томились пустопорожним бездельем, состязаясь, учились хорошо, все в дальнейшем получили не только среднее, но и высшее образование. В семье господствовал дух взаимного уважения, дружбы, незыблемых нравственных правил. Этот дух не поколебали никакие общественные потрясения, он переселился в квартиры второго, третьего, четвертого поколений.
Из запечатленных на фотографии жива была в период переписки Любовь Сергеевна (она сидит справа на стуле), ставшая в замужестве Королевой. Ей тогда было девяносто восемь лет. Она окружена заботами дочери и зятя, тринадцати внуков, многих правнуков. Ко всеобщей радости есть уже праправнучка. Любовь Сергеевна здорова и бодра настолько, насколько позволяют лета, и совсем не потеряла интереса к жизни.
