Как я любил тебя - [12]

— Молчи, не вой, Маричика. Все пройдет, пройдет и это.

Звыка-коротышка не знает, что же делать, не знает, чем утешить невесту.

— А Стэнике? Он опять меня бить будет? Ведь он и убить меня может. Как думаешь, не убьет он меня?

— Не убьет он тебя, Маричика. Простит, забудет.

— Все забудет? Навсегда?

— Ну уж нет. Иной раз и вспомнит, обругает тебя, одну-две оплеухи отвесит… А убивать — зачем ему убивать-то?

Нене Стэнике присел на корточки возле печки. Корчаги стоят пустые, а дрова в печи еще горят. Играют красными языками пламени. Нене Стэнике страсть как хочется взять кочергу да и поучить еще невесту уму-разуму.

Лысый дед Бурдуля видит, чего жениху хочется. Он кладет руку на плечо Стэнике и спрашивает:

— Ты чего задумал-то? Спятил, что ли? Мало ты ее волгу зил? Не остыл еще?

— Я ей покажу, — хрипит нене Стэнике. — Как стукну, череп пополам! Изобью в кровь! На посмешище выставила! Чести лишилась!

Лысый хохочет, рот до ушей. Я отродясь не видал, чтобы хохотал он так радостно. Потом дед Бурдуля спрашивает:

— Чего тебя-то девка лишила, Стэнике? Скажи, чего тебя лишила? Хату спалила? Скотину извела? Деньги накопленные по ветру пустила? Ты-то чего лишился?

— Эх, дед… не девкой она мне досталась!

Лысый Бурдуля еще пуще хохочет. Жених закипает злобой. Ощеривается. Зубы у него белые, острые, как у волка.

— Над бедой моей насмехаешься, старый хрыч? Полетишь у меня сейчас вон из избы!

Старик больше не смеется. Он мигом смыкает рот. Но глаза смеются пуще прежнего.

— Велика беда — не девкой досталась, — говорит он. — Многие ли девками замуж шли? Однако род человеческий из-за этого не кончился. Скажу тебе без утайки, что и моя жена, покойница, не была девицей, когда я на ней женился. А я ее и пальцем не тронул. Притворился, будто ничего не заметил. А жена мне полный дом ребятишек нарожала. Уж коль я тебе свою тайну открыл, Стэнике, скажу и еще кое-что. Только ты не петушись и не ерепенься. Твоя мать тоже… Не убил же ее твой батька, царство ему небесное. Скажи, так, Петра?

Петра опускает голову. Нене Стэнике хватает ее за плечи и трясет:

— Чего молчишь? Правду он говорит?

Старуха чуть слышно бормочет:

— Не помню, Стэнике. Может, и правду. Давно это было, сынок. С той поры целая жизнь прошла…

— Скажи, Петра, скажи парню все как на духу, — настаивает дед Бурдуля. — Такое не забывается.

Глаза у Стэнике наливаются кровью. Он хватает старуху под мышки и приподымает. Кажись, вот-вот шмякнет ее об землю.

— Говори, мать. Ну! Правду говори!

Старуха от железной хватки Стэнике начинает икать.

— Отпусти, родненький, отпусти меня.

Нене Стэнике отпускает ее, но не унимается:

— Говори, так было? Не брешет дед Бурдуля? Чего уж теперь скрывать?

— Так, сыночек, так, Стэнике. Был грех. Так уж вышло. Не бросаться же в Кэлмэцуй! Кому от этого польза? И тебя… тебя бы на свете не было… И брата твоего Михалаке не было б…

Нене Михалаке, все время молчавший, рассудительно замечает:

— Так оно и есть, Стэнике. Мать права. Раз так вышло, не убивать же девку.

Музыканты играют, стараются изо всех сил загасить ссору, вернуть веселье. Жених понемногу мягчает, вздыхает глубоко и говорит:

— Пусть музыканты замолчат. Скажи им, нене Бурдуля. А мы все сделаем, как обычай велит.

Музыка смолкает.

— Ты про что, Стэнике? Какой обычай? Что ты еще задумал, Стэнике?

— Поступим по обычаю, нене Бурдуля. Отвезем Маричику обратно к отцу. На бороне отвезем. Впряжем волов в борону и отвезем. И оставим на дворе невесту. А иначе у нас хлеб градом побьет и скотина в хлеву передохнет.

Нене Михалаке задумывается.

— Ладно. Будь по-твоему. Хоть и тяжело везти на бороне по сугробам да по снегу. А люди-то, люди что скажут? Себя только на посмешище выставим.

— Люди и так знают. А мы позор с себя смоем. Отвезем к отцу на бороне и во дворе оставим.

— Может, ты потолкуешь с Ветуем?

— Я? Об чем нам с ним толковать? Стану я говорить с отцом потаскухи! Ни в жисть не стану! Хоть убей!

— Ну, Стэнике, иди тогда готовь борону. Я ее под стрехой сарая повесил. И волов запряги.

Кривой Веве потирает руки. Рад несказанно, будто нашел на дороге кошелек с деньгами. Когда и Михалаке уходит, он шепчет мне на ухо:

— Ох и посмеемся, Дарие, ну и посмеемся!

В этой суматохе Авендря хватает Нету за руку и тащит за собой:

— Пойдем, Нета. Пойдем! Скажу тебе кое-что…

Нета ему покоряется. Они выходят на крыльцо и исчезают среди сугробов. Пропадают в черной, как деготь, тьме.

Кривой Веве толкает меня локтем в бок.

— Видал?

— Ну и что, Веве?

— Как что? Бранила невесту, что не умна была, а сама-то…

— Черепок — он всегда о горшке печалится, Веве.

Брат мой Ион и нене Пашол забились в самый дальний угол. Они нашли оплетенную бутыль вина, что хозяин припас для своих, когда все гости разойдутся. И не спеша потягивают из нее винцо.

— Как думаешь, Ион, за час мы ее выдуем?

— Должны, нене Пашол, а то нас и за людей считать нельзя.

— Твое здоровье, Ион!

— Твое, Пашол!

Они чокаются глиняными кружками, осушают их единым духом и снова наполняют.

— Наливай до краев!

— Я и наливаю!

— Подвезло Стэнике!

— Кто бы знал? Теперь он Ветуя прижмет. Теперь он из него душу вытрясет. Вот увидишь…

Михалаке ушел вслед за братом, а Петра места себе не находит, бродит по дому как потерянная. На столе пусто. Всё гости съели. До последней крошки. Миски и те вылизали. Выпили ракию. Выпили и вино. А как же свадьба? Какая уж теперь свадьба? А подарки! Какие подарки?