Как я любил тебя - [10]

— Слыхать чего? А?

— Не… Не слыхать. Будто померли.

— Скажешь тоже, померли. Ты ухом, ухом прислонись.

Какая-то шустрая бабенка, отстранив старуху, сама прикладывает ухо к двери.

— Слыхать?

— Не слыхать!

Моя сестра Евангелина жалеет невесту:

— Бедная Маричика!..

Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке сердится:

— Почему это она бедная? Ей приятно.

— А ты откуда знаешь? Ты что, пробовала?

— Не пробовала. А думаю, что приятно.

Кругленькая Звыка говорит примирительно:

— Чего спорите, несмышленыши? Поначалу совсем неприятно. Ох, неприятно. А потом…

— А что? Что потом — расскажи.

— В свой час сама все узнаешь — и чего ждешь, и чего не ждешь.

Моя мать держится ото всех в стороне. Хлопочет себе по хозяйству. Есть она, почитай, и вовсе не ела. Поклевала, как птичка. Вином только губы смочила.

Нета ругает Тулпиницу Бобок, посаженую мать невесты:

— И где ты голову потеряла? Рубашку-то! Неси рубашку!

Она колотит в дверь кулаком и кричит:

— Погоди, деверь! Стэнике, не торопись! Сейчас невесте рубашку принесут.

— Ну вот, вот она, рубашка, — говорит Тулпиница Бобок.

Лицо посаженой матери раскраснелось. В руках у нее рубашка для невесты. А рубашка-то, рубашка! Шелковая! На свет светится. А тонкая — языком тронь, порвется!

Хлопотунья Нета опять стучит в дверь:

— Маричика, рубашку надень! Открой! На вот, возьми!

Опять щелкает задвижка. В щель просовывается худенькая рука и берет рубашку.

— Надень, надень, Маричика. Все должно быть на свадьбе по обычаю. Не надо свадьбу портить.

Щербатый цыган уже не мурлычет, а распевает свою песню во все горло. Остальные музыканты подтягивают рябому.

Черт меня сглазил! Заприметила меня Тулпиница Бобок да как схватит за ухо. Да как крутанет — света белого я невзвидел.

— А тебе чего здесь надо? А ну пошел отсюда!

И Кривой Веве получил хорошую затрещину. Обоих нас вытолкали в шею, выпроводили вон. Мы топчемся на крылечке. Потом подобрались под окошко, интересно же знать, что там делается, чего хлопочет дородная и басовитая жена нене Михалаке?

Наклонившись к загнетке, Нета выгребла из печки золу совком и сыплет в новый, обливной, расписанный цветами горшок. У нас в долине Кэлмэцуя обливные расписные горшки на вес золота. Набила горшок золой доверху, понесла в сени и передала Авендре.

— На, Авендря, сделай как положено, но не раньше, не позже, а как раз вовремя.

— Вот тебе и на, как же я узнаю-то?

— А ты под окошком постой.

— Так там же занавеска опущена!

— Не смотреть же, а слушать надо. На то и уши!

— Ладно.

Авендря взвешивает горшок на руке и говорит:

— Ох и трахнет горшок — как из ружья. А то и погромче. Может, как из пушки ахнет!

Гэрган ухмыляется:

— Горшок-то ахнет, а вот Маричика…

Из сугроба вылезает проснувшийся Андрице Бобоу. Отряхнул снег, взошел в сени и тут же стал Алвице задирать.

— Ты чего это за нож схватился, а?

— А ты чего?

— Я с ножом против твоего ножа!

— А я против твоего.

Гэрган напоминает им, что они давно помирились.

— Верно, — говорит Андрице, — давно помирились, пора и подраться. Пойдем драться, Алвице!

— На ножах?

— Не, на кулачки. Посмотрим, кто кого.

Они выходят из хаты во двор и колошматят друг друга что есть силы.

А в хате дым коромыслом: гуляют, пьют, веселятся.

— Будь здоров! Твое здоровье!

— Расти большой!

— Пусть и маленький, да удаленький.

— Налей вина, свекруха.

— А баранина еще есть?

— Твое здоровье, сват!

— Твое здоровье, брат!

— Повезло Стэнике. Невеста работящая. С понятием да с приданым.

— И сочная, и молочная, к тому же непорочная.

— Будь счастлив!

— Уиу-уууу! — свистит во дворе Гэрган.

Алвице осилил Бобоу. Повалил его на землю.

То раздуется,

то сожмется,

рыдая протяжно,

волынка.

По щекам волынщика

градом катится пот.

Громко всхлипывает

деревянный кларнет.

Стонет исступленно кобза,

распалился рябой кобзарь,

рвет и ласкает струны,

прижимая кобзу к груди.

Выпятил красные губы

цыган, играющий на нае.

— Давай! Давай! Наяривай! Играй музыкант, играй так, чтоб кобза вдребезги! Валяй! Жги!

— И-эх, цыгане!

Темень непроглядная. Мороз жгучий. Тихо-тихо падает снег. Ветер в поле спит. Спят — не шелохнутся голые акации. Собаки по конурам спят. Петра застыла, прильнув ухом к двери. Прильнув к той же двери, застыли и Нета, и Тулпиница Бобок, и сестра моя Евангелина. Старухи, что месили тесто, пекли хлеб, а потом жарили и парили целый день, спрашивают вдову Петру:

— Ну что? Ничего не слыхать?

— Вроде бы… Вроде бы что-то слыхать…

С музыкантов пот ручьями льет. С гостей, что в круг встали и отплясывают, — тоже. Земля под ногами дрожит. Ходуном ходит. Стонет.

Эй, ребята, в круг вступай,

кто не хочет — не мешай,

выше ноги подымай!

Наддавай! Наддавай! Наддавай!

Парни не пляшут хору. Парни в сенях топчутся. Хору пляшут мужики в летах. Закружила хора и Данчиу, и Пэскуцу. Но отчаяннее всех выделывает кренделя ногами лысый дед Бурдуля.

— Гей! Гей!

— Пок! Пок! Пок!

Музыканты смолкли. Замерла, рассыпалась хора. Замолчали мужики, замолчали бабы. Во дворе под самым окном горницы, где заперлись жених с невестой, грохнул Авендря об землю горшок с золой. И следом все парни, что явились на свадьбу, снарядившись, как положено, палят в воздух из турецких пистолетов с длинными стволами и костяными рукоятками, палят из пистолетов венгерских со стволами-раструбами, палят из старинных ружей, хранящихся по чердакам еще со времен восстания