Как выйти из террора? Термидор и революция - [4]

а сложный политический процесс, сопровождавшийся многими скрытыми трудностями. Меня интересует политическая динамика этого процесса, и в частности трудности и препятствия, которые он встречал на своем пути. Их немало: как установить, кто ответствен за Террор и где остановиться в длинной цепи этих ответственных? На его уполномоченных и прямых исполнителях? На правительственных Комитетах, которые его организовали и им руководили? На Конвенте, который его декретировал? На самом суверенном народе, который активно одобрял его в своих посланиях Конвенту? Как объяснить наступление и царство Террора: навязанной обстоятельствами необходимостью или же фатальными и пагубными последствиями самой революции? Как демонтировать Террор, не ставя под вопрос достижения революции, и в частности республиканскую форму правления? Как сохранить легитимность вышедшей из революции власти и оградить представления Революции о самой себе от террористической грязи? Очень быстро, менее чем за год, сама динамика выхода из Террора заставила термидорианцев столкнуться со следующей проблемой: как закончить революцию, положить конец конституционному вакууму и чрезвычайному режиму и установить правовое государство? В равной мере меня интересовали и термидорианцы, нередко бывшие «террористы», пройденный ими извилистый путь, их распри и их трудный выбор. Не претендуя на исчерпывающую полноту, это беглое перечисление показывает сложность той эпохи и вызываемый ею интерес. Со времени написания этой книги Термидор вызывал немало любопытства, и были проведены его новые исследования. Сегодня мне стоило бы дополнить эту книгу, например, главой, посвященной реваншу, к которому столь стремились термидорианцы; следовало бы также уточнить ряд моментов, особенно в связи с процессом Каррье и т.д. Однако я оставил эту книгу такой, какая она есть. Она служит одновременно свидетельством и определенного этапа в исследованиях, и того момента в истории, когда этот труд был задуман.

И если признать оправданность подобного прочтения эпохи Термидора, то былая аналогия между французским Термидором и русским Термидором также заслуживает переосмысления. Отправной точкой здесь может служить признание того факта, что только в 50-х годах XX века, после смерти Сталина, выход из Террора действительно был поставлен в Советском Союзе в порядок дня — и как проблема, и как политическая программа. Таким образом, начало тяжелого выхода из Террора приходится лишь на время «оттепели» и десталинизации. И если позволить себе столь смелое обобщение, то, с этой точки зрения, Советский Союз вступает в свой Термидор с Хрущевым и, сверху и снизу, ускоряясь и отступая назад, выходит из Террора вплоть до Горбачева, то и вплоть до Ельцина, которые выступают в роли последних советских термидорианцев. Процесс, который во Франции занял пятнадцать месяцев, в Советском Союзе растянулся более чем на четверть века. В то же время в Советском Союзе серьезный кризис, вызванный выходом из Террора, превратился в общий кризис системы, который сложными, извилистыми путями привел к крушению режима и выходу из коммунизма. Эти противопоставления демонстрируют как интерес к аналогиям, так и границы их уместности.

Работа историка неизбежно связана со сравнениями, однако сравнивать отнюдь не означает сводить критерии сравнения к упрощенной схеме; напротив, это должно выявить сложную игру параллелей и противопоставлений и тем самым внести свой вклад в лучшее понимание каждого из этих критериев. История не повторяется даже в том случае, когда в разном контексте и в разные эпохи возникают аналогичные вопросы: другие времена и другие места, другие действующие лица и другие нравы, другие средства сообщения и другие технологии, другой концептуальный инструментарий и другие социальные системы образов и т.д. Крушение советской империи и выход из коммунизма дают историкам возможность поставить новые проблемы в сравнении двух революций, французской и русской, поскольку отныне обе они окончательно завершены. В свете их контрастирующих друг с другом финалов необходимо переосмыслить и начало, и путь каждой из них. Парадоксальным образом, на первый взгляд, эти две революции являются противоположностью именно в том, в чем они кажутся в наибольшей степени похожими. И одна, и другая обещали быть радикальным разрывом с прошлым; и одна, и другая собирались начать историю с нуля. Однако в своем развитии и одна, и другая зависели от того прошлого, которое они отвергали. В этом плане если именовать их революциями, то следует признать чрезвычайную плотность времени, в которое они протекали. Но это также означает обнаружение в их глубинах связей с теми социальными и культурными традициями, с которыми они хотели порвать; одним словом, это ведет к осознанию того, что, несмотря на их общее стремление к всемирности, одна из них была французской, а другая — русской. Следует провести и еще одно противопоставление: Французская революция открывает собой долгий период, растянувшийся на два века, — период рождения и распространения революционной мифологии; распад СССР и выход из коммунизма знаменуют упадок революционной идеи. Залогом ее была история, оттого-то на этой идее столь существенно сказались серьезные последствия ее последнего кризиса — самого тяжелого за все время ее существования. Однако упадок не обязательно означает конец: мощные исторические мифы глубоко укореняются в социальной системе образов и претерпевают порой удивительные изменения. Так, постановка проблемы Термидора и Термидоров приводит к постановке вопросов о будущем революций и революционной системе образов. А это уже находится за пределами ведения историка.