Как Веприк, сын Тетери, маманю спасал - [22]

Заговорщики растерянно замолчали.

— Вот если бы прицепиться к этому чудищу, полететь и посмотреть, где оно живет! — пробормотал Бобр.

— Или лучше — кого-нибудь прицепить, — сказал трусливый Чудя, тоже участвовавший в разговоре.

Веприк встал и медленно пошел к избушке. Он рассеянно покрошил хлеба ручным голубям, которых Тетеря птенчиками из леса принес и которые теперь жили у них под крышей. Потом мальчик так же медленно обошел двор по кругу и вернулся назад.

— Я знаю, кого прицепить, — сказал он. — Надо только песню хорошую придумать, чтобы дракон узнал, что у нас в деревне еще красавица есть.

Заговорщики взволнованно подались вперед и долго шептались, перебивая друг друга, тихо ругаясь и споря.

— А давайте Матрешеньку мою ему отдадим, — неожиданно предложил Чудя. — Я, конечно, без нее засохну с горя… — сообщил он печальным голосом. — Но с ней я засохну гораздо скорее!.. Как там у грека было в песне? «Дева, гордость Никеи». Будет «гордостью Березовки».

— Какая же Матрена дева, когда она баба? — сердито спросил Добрило.

— Ну пусть баба, — тут же согласился Чудя. — Тоже красиво звучит: «Баба — гордость Березовки!»

— И не белолицая она, а совсем наоборот — краснорожая. — добавил Бобр.

— «Гордо ступает, прелестная, стройной ногою», — пропел его брат стихи Фукидида. — Вы что, с ума сошли? У нее же ноги, как у поросенка!

— Толстой ногою! — придумал Добрило. — «Гордо ступает, страшенная, толстой ногою!»

Дедушка Любимыч прочистил горло и с чувством пропел:

— «Баба черноволосая, гордость Березовки,

Твердо ступает, страшенная, толстой ногою,

Мне ли подаришь свой взгляд, краснорожая баба?

Я от страха и ужаса безмолвен стою!»

— Не «безмолвен стою», а «со всех ног убегаю!» — поправил Добрило под общий хохот.

— Ребята! — воскликнул Бобр. — Надо Фукидида попросить новую песню сложить! А мы возьмем гусли и пойдем споем ее по деревням, чтобы слухом земля наполнилась: мол, в деревне нашей живет царевна-королевна-красавица… Прилетит, поганый, еще как прилетит! Вот чувствую: прилетит, никуда от нас не денется!

— Точно! — зашумели медоходы. — Хоть до Киева дойдем! Вдоль по речке, по всем деревням! Повсюду, по всей Руси песни петь станем!

— И повсюду нам по шее надают, потому что петь мы не умеем никак! — радостно добавил Пятак Любимыч.

Веприк той ночью никак не мог заснуть: все думал, как лучше выполнить свой план. Его мучила совесть, потому что дело он затевал не очень честное и Фукидиду всего рассказывать не хотел.

За бревенчатыми стенами избушки выл осенний ветер, нес зиму. В шуме ветра ему послышались чьи-то тяжелые шаги. Он полежал, прислушиваясь, потом встал и подошел к двери. Шаги вокруг дома слышались громче и, кроме шагов, стало доноситься рычание. Вспомнились страшные сказки про медведя на одной ноге. Мальчик помедлил еще, а потом рывком распахнул дверь и ступил наружу. В полной темноте впереди него поблескивали два крошечных огонька — медвежьи глаза. Зверь пристально смотрел на мальчика, не шевелясь и не издавая ни звука. Веприк рассмотрел темную медвежью тушу. Медведь поводил мордой, пробуя запах, шедший из избы. За лесом бесшумно полыхнула синяя зарница, обведя светом массивную медвежью спину.

— Чего надо? — осмелев от страха, хрипло спросил Веприк.

Зверь не отвечал. Небо полыхнуло еще раз и он заметил, что сбоку, у стены возятся еще два черных пришельца, поменьше и покруглее. Медведица, понял мальчик. У него сердце сжалось.

— Чего смотришь?! — крикнул он со слезами. — Убили батяню вашего? Теперь меня съесть хочешь? На, ешь! У твоих медвежаток хоть мать осталась, а мы одни теперь на всем свете — погляди, пустая изба!

Про пустую избу он, конечно, сгоряча закричал: там кроме Дуняшки еще бабушка спала у печки да грек гостил. Медведица внимательно смотрела на него. Потом наклонила морду, повернулась и пошла прочь. За ней косолапо поспешили ее мохнатые дети. Веприк стоял у порога, тяжело дыша — и от страха, и от радости, и от жалости к себе, к Дуньке, к медвежатам этим, у которых его батяня отца убил.

Всю ночь его тревожил пристальный, непонятный медвежий взгляд.

— 13 ПЕСНЯ О МИЛЫХ ПОДРУГАХ

Бортники про обещание не забыли. На следующее утро привязались к Фукидиду с песней: сочини да сочини, мы долгими зимними вечерами любимым женам дома петь будем. Греку понравилось быть первым стихопевцем на деревне, но для важности он напустил на себя строгий вид:

— Не знаю, не знаю… У вас, у русских, все песни какие-то странные, все начинаются с «ой да» да с «ай да», как будто певца иголкой укололи…

— Ты сочини, как умеешь, а мы потом «ой да» сами приставим, — обрадовались мужики.

— Ну, ладно. В стихах женщину принято сравнивать с чем-нибудь прекрасным, например, с восходом солнца, речкой, песней соловья… вы с чем бы хотели сравнить своих милых подруг?

— С громом и молнией, — мрачно ответил Чудя. — И со смертельной болезнью, например, с холерой.

— Да хотя бы и с восходом солнца, — перебил Добрило, пихая Чудорода в бок, чтобы не мешал.

— Так… тогда будет вот как: «Вижу не дивный восход пресветлого солнца!»

— Ага, — поняли мужики. — «Ой да то не зоренька ясная», значит! Хорошо!