Как трубе стало стыдно - [8]

— Надо спешить домой. Песах вот-вот наступит.

Он прав. Надо спешить домой, Песах вот-вот наступит. Мы все заторопились, уселись в бричку. Лошади легким и веселым шагом побежали той же дорогой, вызванивая: «Шмуэль едет! Шмуэль едет!» Шмуэль тотчас вступил со Степой в бесконечный разговор о деревенских делах; он спрашивает, а тот отвечает. Я же думаю только о футляре и о том, что находится там внутри. Я уже отчаялся было увидеть трубу в дороге: она была спрятана и заперта в футляре, как Песах в зале. Но Бог, очевидно, захотел вознаградить меня за тяготы пути, и неподалеку от дома у брата явилась прекрасная мысль трубным звуком возвестить о своем прибытии. Сказано — сделано. Он открыл футляр, и в его руках засверкала труба, вся из блестящей меди, со множеством тонких трубочек. Я едва не ослеп от блеска. Еще мгновение, и под пальцами брата из трубы стали выплескиваться, подымаясь и опускаясь, тонкие и чистые звуки. Инструмент заливался, как дитя. Но вдруг его медная глотка взревела изо всех сил, и по чистому воздушному простору понесся над полями прекрасный и мощный марш.

Степа взмахнул кнутом — и лошади полетели, как на крыльях. Колокольчики на их шеях сперва смутились было перед мощным маршем и словно смолкли, но тотчас очнулись и снова весело и дробно зазвенели, радостно возвещая: «Шмуэль едет! Шмуэль едет!» Деревья, что росли вдоль дороги, пустились в пляс и расступались перед нами; лужи сияли, приветствуя нас; все ликовало: Шмуэль едет! Шмуэль едет!

Бричка летит, и вдруг навстречу опять дрожки с двумя чиновниками. Те же самые дрожки и те же самые чиновники, которых мы встретили по дороге на станцию. Эта двукратная встреча показалась мне дурным знаком, над которым стоило призадуматься. Труба в руках Шмуэля вздрогнула и будто внезапно потускнела. Шмуэль быстро опустил ее на дно повозки и прикрыл шинелью. Бричка и дрожки быстро миновали друг друга, а их пассажиры, словно по какому-то тайному знаку, обернулись назад и долго подозрительно смотрели друг на друга…

Между тем наша бричка с внезапным быстро оборвавшимся грохотом проехала по маленькому мостику, перекинутому через ров, и въехала в деревню. Здесь, как было условлено, нас должны были встречать — но, к нашему удивлению, там никого не оказалось. На сердце стало тревожно. Брат протрубил еще один слабый сигнал и спрятал инструмент в футляр. Степа вдруг привстал, изо всех сил хлестнул по лошадям и погнал их вихрем. Мимо нас быстро проносились один за другим одинокие домики на краю деревни, заборы, босые грязные ребятишки, топтавшиеся в лужах, которые оборачивались на звуки бубенцов и кнута и глазели на солдата, несущегося в бричке.

Вот показались и два белых домика — на вершине и у подножия холма. Перед нашим домом стояла группа мужчин и женщин: видно, собрались в честь гостя. Но почему никто не шелохнется, не идет навстречу? Странно.

Степа по-прежнему правит стоя, расставив ноги и высоко взмахивая кнутом, который рассекает воздух, точно пузыри лопаются. Бричка шумно и стремительно приближается к дому. Вот я уже различаю в толпе отдельные лица. Семья Зелига, взрослые и дети, Песах-Ици, жена его… Наряды перемешались — праздничные, будничные… Вот новые шапки, платки, ботинки. Вот и невеста тут — вся в белом. Вот и деревенский староста с окладистой бородой и красным поясом. Он стоит в стороне с палкой в руках и с медной бляхой на груди. При чем тут он? И почему из наших никого нет?

Как только бричка остановилась у ворот и мы увидели лица собравшихся, сомнений не осталось. Без слов и объяснений все было понятно…

IV

Гость понизил голос и продолжал:

Разгадка была жестокой, настолько жестокой, что ее не мог постигнуть такой маленький мальчик, как я. Ведь все случилось так неожиданно!

Кто мог подумать, что когда мы с братом вернемся со станции домой, мы там ничего не найдем?

Кто ожидал, что в те четыре-пять часов, что мы были в дороге, придут к нам в дом чужие, погрузят вещи и людей на возы и скажут им: ступайте, куда глаза глядят…

И когда? Именно в такой день!

Сколько долгих месяцев это постановление подбиралось к нам, подкрадываясь, тихонько подползало, как змея, чтоб теперь, в момент, когда о нем забыли, вдруг выпрыгнуть и ужалить. И как же ядовито было это жало!

Лица встретивших нас близких, уже нарядившихся в новые шляпы и платочки, сказали нам о том, что произошло. Своим мрачным и убитым видом, заплаканными глазами они более походили на провожающих покойника, чем на встречающих гостя.

Когда Шмуэль, а за ним и я вылезли из брички, неожиданно вырвался и взвился, как стрела, горький вопль, крик одинокого отчаяния, вырвался и тотчас оборвался, словно отсеченный острым ножом, и прорезал глубокий след в воздухе и в сердцах. То кричала мать невесты. В этом оборвавшемся крике был стон души, отлетающей от тела. Дети разревелись. Мужчины отвернулись в сторону и усиленно заморгали глазами.

У меня потемнело в глазах, и то, что было дальше, я помню смутно, обрывками.

Мы со Шмуэлем стоим во дворе, и я не понимаю, как мы попали туда. Никаких людей — новые шляпы и ботинки сами по себе ходят за нами бесшумно, точно плавают в воздухе. Кто-то поблизости что-то говорит, я разбираю каждое слово, но не вижу, кто это, и не понимаю, что и зачем он говорит. Из запертого хлева — я вижу только его замок — доносится, пронзая мозг, жалобный рев теленка. Почему теленок ревет?