Как стареет женщина - [3]

— Да. Мое предложение искреннее. Это тоже возможно. Я обсудила это с Джоном.

— Тогда давай не будем портить этот прекрасный день, вступая в перепалку. Вы сделали свое предложение, я его услышала и обещаю подумать об этом. Давайте его оставим. Очень маловероятно, что я приму, как ты уже догадалась. Мои мысли движутся в другом направлении. Есть одна вещь, в которой старый лучше, чем молодой, и это умирание. Это подразумевает, что старик (какое странное слово!) умеет правильно умирать, показывая тем, кто ухаживает за ним, какой может быть хорошая смерть. Вот о чем я думаю. Я хотела бы сосредоточиться на хорошей смерти.

— Ты можешь сделать смерть в Ницце такой же хорошей, как в Мельбурне.

— Но это не так, Хелен. Подумай об этом, и ты поймешь, что это неправда. Спроси меня, что я имею в виду под хорошей смертью.

— Что ты имеешь в виду под хорошей смертью, мама?

— Хорошая смерть — это смерть, которая далеко, где смертный конец предоставлен незнакомцам, людьми из похоронного бюро. Хорошая смерть — это та, о которой вы узнаете из телеграммы: я с сожалением сообщаю вам, и так далее. Как жаль, что такие телеграммы вышли из моды.

Хелен раздраженно фыркнула. Дальше они едут в тишине. Ницца далеко позади: по пустой дороге они въезжают в долину. Хотя номинально лето, воздух холодный, как будто солнце никогда не касалось этих глубин. Она вздрагивает, щелкает окном. Какие аллегории!

— Неправильно умирать в одиночестве, — говорит Хелен наконец, — никто не держит тебя за руку. Это антисоциально. Это бесчеловечно. Это бездушно. Извини за такие слова, но я говорю то, что думаю. Я предлагаю держать тебя за руку. Чтобы быть с тобой.

Из детей Хелен всегда была более сдержанной, той, кто держал всегда мать на расстоянии. Никогда раньше Хелен так не говорила. Возможно, автомобиль облегчает задачу, позволяя водителю не смотреть прямо на человека, к которому он обращается. Надо запомнить такое, о машинах.

— Это очень мило с твоей стороны, моя дорогая, — говорит она. Голос, почему-то неожиданно низкий. — Я не забуду этого. Но не будет ли странно вернуться умирать во Францию после стольких лет? Что я скажу мужчине на границе, когда он спросит цель моего визита, по делам или ради развлечений? Или, что еще хуже, когда он спросит, как долго я планирую остаться? Навсегда? До конца? Просто ненадолго?

— Скажи reunir la famille. Он поймет. Воссоединение семьи. Это происходит каждый день. Он не будет больше спрашивать.

Они едят в оберж «Ле До Эрмит». Должно быть, за этим именем стоит история, но она предпочла бы не говорить об этом. Если это хорошая история, она скорее всего придумана. Дует холодный, колючий ветер; они сидят защищенные стеклом, глядя на заснеженные вершины. Начало сезона: кроме их стола, заняты еще только два.

— Красиво? Да, конечно, это красиво. Красивая страна, прекрасная страна, это само собой разумеется. La belle France. Но не забывай, Хелен, как мне повезло, какое привилегированное призвание я получила. Я жила так, как хотела, большую часть своей жизни. Я жила, как избранная, сидя на коленях у красоты. Вопрос, который я сейчас задаю, в том, какая мне от этого польза от всей этой красоты? Разве красота не просто еще одна потребляемая частица, как вино? Один пьет его, другой напивается. Оно дает короткое, приятное, пьянящее чувство, но что оно оставляет после себя? Остаток от вина, извини за слово, — моча; что остается после красоты? Что в этом хорошего? Красота делает нас лучшими людьми?

— Прежде чем ты дашь мне свой ответ на вопрос, мама, я скажу тебе свой. Потому что мне кажется, я знаю, что ты собираешься сказать. Ты собираешься сказать, что красота не принесла тебе ничего хорошего, что ты скоро окажешься у небесных врат с пустыми руками и большим вопросительным знаком над головой. Это было бы полностью в твоем характере, то есть характере Элизабет Костелло, сказать так. И верить в это. Ответ, который ты не дашь — потому что это не было бы в характере Элизабет Костелло, — заключается в том, что то, что ты создала, как писатель, не только имеет собственную красоту — ограниченную красоту, конкретную, это не поэзия, но все равно красота, стройность, ясность, лаконичность, — но и изменило жизнь других, сделало их лучшими людьми или немного лучшими людьми. Не только я так говорю. Другие тоже так говорят, незнакомцы. Мне, мне в лицо. Не потому, что то, что ты пишешь, содержит уроки, а потому, что это само по себе урок.

— Как водомерка, ты имеешь в виду.

— Я не знаю, кто такая водомерка.

— Водомерка или длинноногий летун. Насекомое. Водомерка думает, что она просто охотится за едой, в то время как на самом деле ее движения пишут на поверхности пруда, снова и снова, самое красивое из всех слов, имя Бога. Движения пера на странице пишут имя Бога, которое ты, можешь видеть, наблюдая со стороны, но я не могу.

— Да, если хочешь. Ты учишь людей чувствовать. Посредством благодати. Изящество пера следует за движениями мысли.

Это прозвучала для нее довольно старомодно, вся эта эстетическая теория, которую ее дочь излагала, скорее всего аристотелевская. Хелен разобралась сама или где-то прочитала? И как это относится к живописи? Если ритм пера — это ритм мысли, то каков ритм кисти? А что о картинах, нарисованных баллончиками с краской? Как такие картины учат нас быть лучшими людьми?