Как стареет женщина - [2]

— Но тебя никогда не волновало, что скажут люди.

— Меня никогда не волновало, что скажут люди, потому что я всегда верила в слово будущего. История оправдает меня — вот, что я говорила себе. Но я теряю веру в историю, ту, во что она превратилась сегодня — теряю веру в ее силу, что она оправдает истину.

— А во что превратилась сегодня история, мама? И пока мы говорим об этом, позволь заметить, что ты снова обращалась со мной как с мужчиной-натуралом или мальчиком-натуралом, что мне особенно не нравится.

— Прости, прости. Это от одиночества. Большую часть времени я веду эти разговоры в голове, это такое облегчение, когда рядом есть люди, с которыми я могу проиграть их.

— Собеседники. Не люди. Собеседники.

— Собеседники, с которыми я могу проиграть эти разговоры.

— Проиграй их.

— Собеседники, с которыми я могу проиграть эти разговоры. Прости. Я сейчас перестану. Как Норма?

— Норма в порядке. Она передает тебе привет. Дети здоровы. Так во что превратилась история?

— История потеряла свой голос. Клио, та, кто когда-то давным-давно играла на лире и пела о деяниях великих мужчин, стала немощной, немощной и легкомысленной, как глупейшая старуха. По крайней мере, это то, о чем я думаю часть времени. В остальное время я думаю, что она была взята в плен бандой головорезов, которые мучают ее и заставляют ее говорить то, что она не хочет говорить. Я не могу рассказать тебе все свои темные мысли об истории. Это стало навязчивой идеей.

— Одержимость. Это значит, что ты пишешь об этом?

— Нет, не пишу. Если бы я могла написать об истории, я бы была на пути к ее пониманию. Нет, все, что я могу сделать, это распыляться об этом, распыляться и сожалеть. Я сожалею и о себе тоже. Я оказалась в ловушке клише, и я больше не верю, что история сможет сдвинуть это клише с места.

— Какого клише?

— Я не хочу вдаваться в это, это слишком удручает. Клише заевшей пластинки, которая больше не имеет смысла, потому что нет ни граммофонных игл, ни граммофонов. Слово, которое эхо доносит до меня со всех сторон — уныние. Ее послание миру крайне унылое. Что значит уныние? Слово, о зимнем пейзаже, все же каким-то образом привязалось ко мне. Это похоже на маленькую дворнягу, которая идет позади, скулит и не отстает. Меня разрывает это на части. Это сведет меня в могилу. А слово будет стоять на краю могилы, всматриваться и кричать — уныло, уныло, уныло!

— Если ты не унылая, то какая ты мама?

— Ты знаешь, какая я, Джон.

— Конечно, знаю. Тем не менее, — сказал он. — Скажи это.

— Я та, которая раньше смеялась и больше не смеется. Я та, которая плачет.

Ее дочь Хелен управляет художественной галереей в Старом городе. Галерея эта, судя по всему, весьма успешна. Хелен не владеет ею. Она работает на двух швейцарцев, которые спускаются из своего логова в Берне два раза в год, чтобы проверить счета и набить карманы.

Хелен, или Элен, моложе Джона, но выглядит старше. Еще в студенческие годы она выглядела дамой среднего возраста, с юбками-карандашами, совиными очками и шиньоном. Типа, что французы делают и даже уважают: суровая, целомудренная интеллектуалка. В то время как в Англии Хелен стала бы библиотекаршей и объектом для насмешек.

На самом деле у нее нет оснований думать о целомудрии Хелен. Хелен не говорит о своей личной жизни, но от Джона она слышала о романе, который продолжается в течение многих лет с бизнесменом из Лиона, который забирает ее на выходные. Кто знает, возможно, на выходных она расцветает.

Странно полагать что-то о половой жизни своих детей. Тем не менее, она не может поверить, что тот, кто посвящает свою жизнь искусству, будь то даже и продажа картин, может быть без внутренней искры.

Она ожидала совместного нападения, Хелен и Джон усадят ее и выложат перед ней схему, которую они разработали для ее спасения. Но нет, их первый вечер вместе прошел вполне мило. На следующий день тему обсуждали только в машине Хелен, так как они ехали в Басс-Альпы, на ланч, в местечко, которое выбрала Хелен, оставив Джона работать над докладом для конференции.

— Тебе бы хотелось жить тут, мама? — спросила Хелен, ни с того ни с сего.

— Ты имеешь в виду в горах?

— Нет, во Франции. в Ницце. В моем доме есть квартира, которая освободится в октябре. Ты можешь купить ее, или мы могли бы купить ее вместе. На первом этаже.

— Ты хочешь, чтобы мы жили вместе, мы с тобой? Это очень неожиданно, моя дорогая. Ты уверена, что имеешь это в виду?

— Мы не будем жить вместе. Ты будешь совершенно независима. Но в чрезвычайной ситуации у тебя будет кому позвонить.

— Спасибо, дорогая, но у нас в Мельбурне есть отличные люди, обученные справляться со старыми людьми и их маленькими чрезвычайными ситуациями.

— Пожалуйста, мама, давай не будем играть в игры. Тебе семьдесят два года. У тебя были проблемы с сердцем. Ты не всегда можешь заботиться о себе. Если ты…

— Больше не говори, дорогая. Я уверена, что ты считаешь эвфемизмы столь же неприятными, как и я. Я могла бы сломать бедро; я могла бы стать овощем; меня могло бы приковать к постели на много лет. Мы все время об этом говорим. Учитывая такие возможности, вопрос для меня стоит так: почему я должна возлагать на свою дочь бремя заботы обо мне? И вопрос для вас, я полагаю, стоит так: сможете ли вы жить дальше, если вы хотя бы раз, со всей искренностью, не предложите мне заботу и защиту? Это же справедливо, это же наша проблема, общая проблема?