Как слово наше отзовётся - [2]

– Скажи, Евсеич, зачем ты таскаешься на все эти литературные семинары? – без предисловий заговорил Касьян. – Только правду говори, не рассказывай мне там про «хобби» и «встречи с интересными людьми».

Евсеев молчал, утопив острый подбородок в вороте свитера.

Тогда Касьян надвинулся на него и спросил прямо:

– У тебя ведь тоже это есть? Эта… ну, способность?

Евсеев отстранился, глянул исподлобья:

– Ты о чём?

– Сам знаешь.

– Ничего я не знаю. Еще про «ноосферу» скажи. Бэтмен нашёлся.

– Какую ноосферу? – опешил Касьян. – При чем тут Бэтмен? Я о твоих персонажах.

Евсеев попытался уйти, но Касьян удержал его:

– Погоди, это важно… Они ведь у тебя оживают, так?

– Ты о чём вообще? Как они могут «оживать»? Они же написанные. Они – слова. Невещественные. Летят в космосе и ни на что не влияют. Или влияют, но нам предугадать это не дано.

– Ну, мне-то можешь не врать, я-то тебя всю жизнь знаю… Если ты кого-то описал, он потом становится настоящим. Ну, живым. Ходит, ест, ругается. Ты поэтому почти ничего и не пишешь. Боишься.

– Что значит – «настоящим»? – Евсеев снова уселся на стул и принялся пить кофе, держа чашку обеими руками. – Кого я боюсь? Ерунда какая-то. Я вообще-то бухгалтер.

Касьян сказал, глядя в потолок:

– Дело в том, что я тоже так могу. А про тебя я догадался. Ну и когда догадался, стал ездить по конвентам и высматривать: может, у кого-то ещё получается. Ты как, нашёл кого-нибудь такого же?

Евсеев молчал. А Касьян продолжал тихо, лихорадочно:

– Ты их придумываешь, и они выходят со страниц в реальную жизнь. Так у тебя? Так? У меня случай был тяжёлый, – разоткровенничался он. – Когда я впервые понял, что они по правде у меня оживают, написал для себя девушку, какую хотел. Чтобы ко мне не придиралась, любила таким, как есть, зарабатывала прилично, все по дому успевала, умела готовить и при этом чтобы не портился маникюр… Ну такую, идеальную.

Евсеев посмотрел Касьяну в глаза. Так, словно ничего хорошего не ожидал.

– Она просто исчезла, – сказал Касьян. – Понимаешь?

– Понимаю, – ответил Евсеев. – Нежизнеспособные персонажи долго в реальном мире не могут.

– Ты тоже пробовал?

Откровения Касьяна были Евсееву тяжелы и неприятны, но он ответил:

– Для себя – ничего, а так… случались неудачи.

– А удачи?

– И такое было. Один вообще аспирантуру закончил.

– У меня вот дядя Коля из рассказа «Дворник» недавно помер, – вздохнул Касьян. – Я даже на похороны ходил.

– А с постами в соцсетях у тебя как? – спросил Евсеев.

– С постами как у всех: написал – забыл, но там и персонажей как таковых нет, – сказал Касьян.

– Я и посты писать боюсь, – признался Евсеев. – Художку, понятное дело, тем более. Но таких, как мы с тобой, вроде, больше нет. Ни на одном конвенте не видел.

– А если бы увидел?

– Не знаю… Предупредил бы, наверное.

– И раскрыл бы себя. Ну ты даешь!

– Как думаешь, почему это есть только у нас с тобой?

– Честно говоря, подозреваю учительницу литературы, – ответил Касьян. – Что-то в ней было такое… Как в ведьме.

Учительница литературы, о которой они говорили, пришла в школу, когда они учились в девятом классе, и через год ушла. Никто не знает, куда; её следы потерялись мгновенно. Они даже не могли вспомнить, как её звали. Помнили только растянутую на локтях зеленую кофту и тонкий пронзительный голос, который то и дело принимался рыдать с подвывом, когда она читала стихи, даже что-нибудь совсем невинное, вроде «Люблю грозу в начале мая».

– Будем на связи, – торжественно объявил Касьян, прощаясь с одноклассником.

А через неделю страну накрыло пандемией.

3.

… Мир стал другим. Евсеев помнил, что один раз уже переживал это чувство. Это было во время солнечного затмения. Он вышел из дома с заранее подготовленным закопченным стеклом, чтобы не испортить зрение, и приготовился смотреть на Солнце. Тогда он предвкушал приготовленный для него очередной увлекательный аттракцион, что-то вроде шикарного цирка от Мистера Вселенная.

Внезапно воздух как будто запорошило пеплом, свет потемнел, Солнце посерело, и всё переменилось.

И это не какое-то обстоятельство в жизни отдельно взятого Евсеева переменилось. Нет, здесь не с кем-то одним случилось «это» – «это» случилось сразу со всеми. Со всей Землей. Евсеев вдруг остро осознал, насколько огромен космос и насколько малы не только люди, но и вся их большая Земля.

Длилось затмение недолго, тень сползла с Солнца, и мир вернули на прежнее место. И снова можно было жить, не задумываясь и принимая сравнительную безопасность бытия как данность.

Пандемия оказалась чем-то вроде затмения – для всей Земли, не для одного человека и даже не для одного изолированного селения. Не осталось безопасных мест на Земле, кроме разве что Антарктиды. От пандемии нельзя сбежать, как бежали белогвардейцы от большевиков.

Шли дни, а острое ощущение новизны происходящего не притуплялось. Евсеев смотрел в окно, и на ум поневоле приходило: «Я вижу новое небо, потому что старое миновало». Он не помнил точной цитаты, хотя интеллигенту в принципе полагается плюс-минус уверенно обращаться по меньшей мере к четырём текстам из Священного Писания: Нагорной проповеди, книге Экклезиаст, Песни Песней и Апокалипсису, который прочно смешивался в сознании с картинами Босха и представал сплавом абсурда, ужаса и популярных мемов. Но Евсеев запоминал такие вещи плохо. Только сейчас это «новое небо» внезапно засияло перед ним – как тогда, после окончания затмения. Новым в этом небе было то, что оно – для всего человечества. Простенькое открытие, неотразимое, как удар молнии в степи.