Как росли мальчишки - [41]

— Иди, — согласилась Валька. И Колька с Лёнькой кивнули. И зашагали вдоль улицы. Я смотрел им вслед.

«Письмо казённое… Не к добру… — вертелось в голове. — Что же с ним делать?»

Я попробовал его на вес — конверт толстый. G обеих сторон много печатей, наверное, были пересылки с места на место, пока не отыскали нас. Впрочем, я сообразил: бабушке его отдавать не следует: она старая, к тому же у неё больное сердце. А матери нет дома — она на работе. И я спрятал конверт за пазуху. Дома бабушка встретила меня насторожённо. И мне показалось, что всё-то она знает: и про конверт, и про печатный адрес. Я втянул голову в плечи и сидел за столом, как мышонок, весь сжавшийся. А бабушка спросила:

— Ты украл что-нибудь?

— Нет.

— Ну тогда тебя напугали.

— Нет.

— Может, ты заболел?

Она тронула шершавой ладошкой мой лоб, проверяя, горячий он или нет. А я рад был, что спрятал от неё глаза.

Потом она налила мне супу, а я не мог его есть. Думал: скорей бы пришла мать.

И хорошо хоть надо было идти в школу. Там я пробыл до вечера, а когда вернулся, мать была уже дома. Я тайком отдал ей конверт.

Она растерялась. Потом нерешительно позвала:

— Идём в погреб. За картошкой. Посветишь мне.

Она вздохнула, загремела пустым ведром. Даже забыла накинуть на плечи фуфайку. До фуфайки ли!

В погребе было сыро, с потолка капало, скользкие брёвна обросли молочным грибком. Заплесневели. Погреб держался только на частых подпорках. К одной из них мать безвольно прислонилась спиной.

— Давай ближе свечку, — бросила она. Разорвала торопливо конверт. Достала пачечку бумаг.

Так и есть: это был ответ на очередной запрос о пропавших без вести дядьях.

Мать перечитала бумаги напряжённо и молча. По исхудалому лицу её бродили тени.

— Убили дядю Саню и дядю Петю, сынок, — сказала она. И выдохнула:

— Опять горе нам.

Долго смотрела куда-то в одну точку. Мне было жаль и дядьев, и мать. И я почему-то хотел, чтобы она заплакала. Так, говорят, легче.

Но лицо матери оставалось сухим. Она стиснула зубы и терпела. Потом опять выдохнула:

— Бабушке ничего! Понял? Ни в коем случае!

И точно простонала:

— Айда.

— А картошки насыпать? — вспомнил я.

— Насыпь.

Мать, точно неживая, стояла у стойки и держала свечу, а я звонко кидал картофелины на жестяное дно ведра. Свет от этого стука в погребе вздрагивал — может вздрагивала мать. Или рука её. Мне не хотелось оглядываться. Что-то давило на плечи. Спине было сыро и холодно. И вновь показалось — война не кончилась…

Когда ведро наполнилось, я молча взял его и ступил на лестницу. Мать вылезла из погреба следом. Свеча ещё горела в её руке, но конверт и пачечку бумаг она куда-то спрятала. И медлила — не хотелось ей идти в дом.

Спустя минут пять она вошла, неслышно притворив за собой дверь и сразу же грохнулась на кровать. Засуетившейся около бабушке сказала:

— Нет мочи мне!

Целую неделю в нашем доме точно играли в молчанку.

Приезжала из города тётка, приходил дядя, который жил тут же в посёлке и работал на заводе. Дядя и тётка с матерью украдкой плакали — невмоготу было сразу от двух похоронных. А бабушка ничего не знала. Она поняла недоброе по излишнему вниманию к ней. И когда дядя, тётка и мать опять собрались вместе, был испечён пирог для тайного поминания и бабушку посадили в передний угол, она тихо, сквозь слёзы, заговорила:

— Зачем вы скрываете? Я же мать — всё чую.

И пересохшим голосом только и спросила:

— На обоих пришло извещение? Или на одного?

В выцветших мокрых глазах её блеснула искорка надежды. Дядя и тётка с матерью ничего не в силах были ей ответить, лишь клонили над столом отяжелевшие сразу головы. И плакали.

Запоздалый конверт с печатными буквами и бумаги бабушка завернула в чистую клеёнку и хранит бережно. И никогда с ними не расстаётся. Изредка она вытаскивает свой пакет из привязного кармана, что под фартуком, и всё смотрит на него, смотрит… И слёзы текут по её морщинистому серому лицу. И острые плечи её, и горбатая спина вздрагивают. И тогда мне опять кажется, что война не кончилась.

Первый лёд

Ночью, в канун ноябрьского праздника, ударил морозец.

Я выглянул в окно, в выбеленные с нижних углов стёкла и увидел, как падают на белую землю листья с садовых вишен. Деревца всегда осыпали листву после всех — зелёную, словно живую. Слышно было даже, как она шуршала, ложась на снег.

Меня что ветром сдуло с постели, и, насадив на босые ноги материны галоши, я выскочил во двор. Видеть мороз через окно, конечно, можно, но хочется его ещё пощупать. Ядрёный, точно перец, воздух обжёг мне лицо, забрался под мешковатую майку. Я поёжился. Но этого мне показалось мало, и тогда я громко дышать на ручку, и это помогло. Правда, язык мгновенно прилип, и я запрыгал на месте. Впрочем, знал, что отрывать его от ручки нельзя, а надо сначала подышать. Я начал, точно собака, часто и громко дышать на ручку, и это помогло. Правда, язык всё равно саднил и был как чужой, онемевший. И я проклинал себя и эту ручку, и даже ударил её кулаком, только всё это было ни к чему.

А позади стояла мать и грустно улыбалась.

— Эх и голова твоя дубовая. А ведь большой уже, — сказала она и, чтобы я лучше понял свою глупость, треснула меня по башке.